Неточные совпадения
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода,
то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов,
и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый
и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель
и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен
и принесенному вслед за
тем мешку с разным лакейским туалетом.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо:
те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма
и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест
и сам-сём испивать свою известную пару чаю;
тот же закопченный потолок;
та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали
и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу;
те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все
то же, что
и везде; только
и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый
и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось
и разогретое,
и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о
том, кто содержал прежде трактир
и кто теперь,
и много ли дает дохода,
и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Как в просвещенной Европе, так
и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без
того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с
тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке,
и, еще раз окинувши все глазами, как бы с
тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.
Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные,
и что
те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил,
то какими-то общими местами, с заметною скромностию,
и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего
и не достоин
того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его,
и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства,
и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска
и непосредственно за
тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой.
Насыщенные богатым летом,
и без
того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с
тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад
и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться
и опять улететь,
и опять прилететь с новыми докучными эскадронами.
Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков,
то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж
и не тонкие.
Эти, напротив
того, косились
и пятились от дам
и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые,
и уж если сядут где,
то сядут надежно
и крепко, так что скорей место затрещит
и угнется под ними, а уж они не слетят.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в
то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было
то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном,
и в
том числе двух каких-то дам.
Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома,
и в гостиницу приезжал он с
тем только, чтобы заснуть.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе,
и оно держалось до
тех пор, покамест одно странное свойство гостя
и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Это займет, впрочем, не много времени
и места, потому что не много нужно прибавить к
тому, что уже читатель знает,
то есть что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча
и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос
и губы.
Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению,
то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он
и от нее бы не отказался.
Ему нравилось не
то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что
и значит.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в
том же сюртуке,
и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель
и пожитки,
и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с
тем, который бы хотя одним чином был его повыше,
и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений.
Надворные советники, может быть,
и познакомятся с ним, но
те, которые подобрались уже к чинам генеральским,
те, бог весть, может быть, даже бросят один из
тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Но как ни прискорбно
то и другое, а все, однако ж, нужно возвратиться к герою.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в
тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости
и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой
и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку
то с одной,
то с другой стороны трактирным слугою,
и сел в бричку.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но
и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все не было видно,
и если бы не два мужика, попавшиеся навстречу,
то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так,
то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором,
то есть, живет сам господин. Вот это тебе
и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь
и не было.
У подошвы этого возвышения,
и частию по самому скату, темнели вдоль
и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в
ту же минуту принялся считать
и насчитал более двухсот; нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только одно бревно.
Для пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на
то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко
и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
По мере
того как бричка близилась к крыльцу, глаза его делались веселее
и улыбка раздвигалась более
и более.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ —
и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между
тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный
и добрый человек!» В следующую за
тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» —
и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше
той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о
том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так
и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Иногда, глядя с крыльца на двор
и на пруд, говорил он о
том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки,
и чтобы в них сидели купцы
и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Несмотря на
то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек
и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на
ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный
и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
А иногда бывает
и так, что прежде хозяйственная часть,
то есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно.
—
И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное
той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами
и наслаждаться приятным вашим разговором…
Тут они еще несколько времени поспорили о
том, кому первому войти,
и наконец Чичиков вошел боком в столовую.
В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в
тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо
и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином
и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид,
тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки
и забегают; побежит за ней следом
и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих
и, как только замечал, что они были готовы усмехнуться, в
ту же минуту открывал рот
и смеялся с усердием.
— Но позвольте прежде одну просьбу… — проговорил он голосом, в котором отдалось какое-то странное или почти странное выражение,
и вслед за
тем неизвестно отчего оглянулся назад. Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся назад. — Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку? [Ревизская сказка — список крепостных крестьян, составлявшийся при переписи (ревизии).]
А сделавшись приказчиком, поступал, разумеется, как все приказчики: водился
и кумился с
теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла [Тягло — крестьянская семья, составляющая хозяйственную единицу.
— Да как сколько? Многие умирали с
тех пор, — сказал приказчик
и при этом икнул, заслонив рот слегка рукою, наподобие щитка.
Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак не вник
и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно, что
тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел,
и больше ничего.
— О! помилуйте, ничуть. Я не насчет
того говорю, чтобы имел какое-нибудь,
то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям
и дальнейшим видам России?
— Как в цене? — сказал опять Манилов
и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание,
то с своей стороны я передаю их вам безынтересно
и купчую беру на себя.
Побужденный признательностью, он наговорил тут же столько благодарностей, что
тот смешался, весь покраснел, производил головою отрицательный жест
и наконец уже выразился, что это сущее ничего, что он, точно, хотел бы доказать чем-нибудь сердечное влечение, магнетизм души, а умершие души в некотором роде совершенная дрянь.
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за
то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку
и вдовице беспомощной,
и сироте-горемыке!..