Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а
другие поплотнее и посырее; но как
у тех, так и
у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
Другой же братишка его, постояв немного
у притолки, вышел на двор и стал рассматривать экипаж и лошадей Александры Григорьевны, спрашивая
у кучера — настоящий ли серебряный набор на лошадях или посеребренный — и что все это стоит?
— Нет,
у меня-то благодарить бога надо, а тут вот
у соседей моих, мужичков Александры Григорьевны Абреевой, по полям-то проезжаешь, боже ты мой! Кровью сердце обливается; точно после саранчи какой, — волотина волотину кличет! […волотина волотину кличет — волотина — соломинка ржи или
другого злачного растения.]
На обратном пути в Новоселки мальчишки завладевали и линейкой: кто помещался
у ней сзади, кто садился на
другую сторону от бар, кто рядом с кучером, а кто — и вместе с барями.
— Я желала бы взять ее на воспитание к себе; надеюсь, добрый
друг, вы не откажете мне в этом, — поспешила прибавить княгиня;
у нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили из глаз.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша,
друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж:
у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
— Существует он, — продолжал Николай Силыч, — я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде
у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, — выдумай-ка кто-нибудь
другой!.. Химик он, должно быть, и технолог. Долго ли
у вас краска на полу держалась?
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить
у Мари,
у меня,
у другого,
у третьего,
у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.
Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он с Семеном Яковлевичем усаживался
у одного столика, а
у другого столика, при двух свечах, с вязаньем в руках и с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
— То было, сударь, время, а теперь —
другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги
у меня этого дворянина!»; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!
—
У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из
других корпусов прапорщиками, — вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.
В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в
другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой,
у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем
друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил
у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня.
У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли
другие стремления, наклонность эта возросла
у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
Все, что он на этот раз встретил
у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж
другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки
у монаха были белые и очень красивые.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это
у меня денег нет; а потом
другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел
у Салова, это двух молодых людей: одного — в щеголеватом штатском платье, а
другого — в новеньком с иголочки инженерном мундире.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и
у других. Я еще больше даю, супротив
других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
— Я не знаю, как
у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— Дурно-с вы делаете! — произнес Александр Иванович. —
У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси есть веселие пити!» Я не знаю — я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на
другое, но — красное солнышко, да и только!
— Э, азиатки! — подхватил полковник. — На
другое что
у них ума и толку не станет, а на это — пырнуть кого-нибудь кинжалом — каждая из них, бестия, сумеет.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все
другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки…
У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
Стоявшая тут же в комнате,
у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего
друга.
—
Друг мой, помилуй, я всего
у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут живете: наш барин на
другой хочет жениться;
у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет».
И вообразите: я тут сижу
у него запертая, а
другая невеста
у него на вечере.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно
у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги
у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с
другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Уезжает, и
у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели
друг другу.
—
У другого бы не стала она этого делать! — произнес Яков.
— Э, нет! — воскликнул генерал. — В корпусах
другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: «Марш, полезай на мачту!» — лезет! Или
у нас в артиллерийском училище: «Заряжай пушки — пали!» — палит! Есперка, будешь палить? — обратился он к сынишке своему.
«Мой дорогой
друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить
у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с
другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Ты знаешь,
друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими
у нас в доме молодыми людьми.
На
другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их
у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы
у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
— Отчего же никому? — произнес протяжно Салов:
у него в это время мелькнула мысль: «За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и
другие попробуют этой прелести!»
У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. — Вы бы позвали и
других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, — Замина и Петина; я думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее?
«Милый
друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были
у меня, над которыми я производил свои опыты.
В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а
у стены —
другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
— Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и
другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый
друг:
у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!
Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с
друзьями, из которых Неведомов остался
у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин.
«Ваше сиятельство, говорю,
у вас есть малярная работа?» — «
У меня, говорит, братец, она отдана
другому подрядчику!» — «Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?..» — «Можно, говорит, — вот, говорит, его расчет!» Показывает; я гляжу — дешево взял!
Кроме литературной работы,
у Вихрова было много и
других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.
— Да так уж… с
другой работы он только что сошел… На счастье наше деньги
у него там украли.
У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем
другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.
С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в
другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной
у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из
других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время
у Фатеевой.
Одна
у нее уйдет или рассорится с ней — она
у другой гостит,
другая сделается к ней холодна — она к третьей сейчас, — и
у каждой из подружек своих она знала ее главную слабость; она знала, например, что Юлия никогда никого еще не любила и вместе с тем пламенно желала кого-нибудь полюбить.
Вихров хотел для этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот на
другой же день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет
у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.
«На, брат,
друг сердечный, — говорю целовальнику, — прими!» Он это смекнул сейчас, подхватил
у меня мешок, дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть.
Едем назад, а теленок
у нас в телеге привязанным лежит; а
другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним…
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит,
друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит,
у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.