Неточные совпадения
Заседатель земского суда как, бывало, попадет иуда на следствие, так месяца два, три и
не выедет: все по гостям,
а исправник, которого очень все любили, просто
не выезжал оттуда: круглый год ездил от одного помещика к другому. На баллотировках боярщинцы всегда действовали заодно и, надобно сказать, имели там значительный голос,
тем более что сам губернский предводитель был из числа их.
Она уже года три жила без выезда в Петербурге, потому что, по ее собственным словам, бывши до безумия страстною матерью,
не могла расстаться с детьми;
а другие толковали так, что гвардейский улан был
тому причиной.
План его был таков: сблизившись и подружившись с молодой девушкой, он покажет ей, насколько он выше ее подруги, и вместе с
тем даст ей понять, что, при его нравственном развитии, он
не может истинно любить такую девушку, какова была Вера,
а потом… потом признаться ей самой в любви, но — увы! — расчет его оказался слишком неверен.
Правда, он более и более сближался с Анной Павловной, но в
то же время увидел, что она чрезвычайно искренне любит добренькую и пустую Веру, и у него духу даже недоставало хоть бы раз намекнуть ей, что он
не любит,
а только обманывает ее приятельницу.
И этих мыслей было достаточно, чтобы он отменил свое намерение и остался в Москве; целую неделю после
того никуда
не выходил из квартиры,
не ел,
не спал, одним словом, страдал добросовестно,
а потом, как бы для рассеяния, пустился во все тяжкие студенческой жизни.
Окончивши курс, он совершенно уж
не тосковал, и в нем только осталось бледное воспоминание благородного женского существа, которое рано или поздно должно было улететь в родные небеса, и на
тему эту принимался несколько раз писать стихи,
а между
тем носил в душе более живую и совершенно новую для него мысль: ему надобно было начать службу, и он ее начал, но, как бедняк и без протекции, начал ее слишком неблистательно.
— Тут
не образование, мой милый,
а собственное, внутреннее чутье, — возразил граф. — Видал ли ты, — продолжал он, прищуриваясь, — этих женщин с тонкой нежной кожей, подернутой легким розовым отливом, и у которых до
того доведена округлость частей, что каждый член почти незаметно переходит в другой?
Мановский, очень хорошо знавший, что граф ни к кому еще в губернии первый
не приезжал, с первых же слов понял, что
тот приехал
не для него,
а для жены.
Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он в
то же время знал, что никогда ничего
не добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать намерениям графа,
а потом одурачить его и насколько только возможно.
— Она и без
того должна за честь, которую вы ей сделали, быть у вашего сиятельства, — сказал Мановский, — и так как я нисколько
не принимаю ваше посещение на свой счет,
то она должна ехать одна,
а я уж буду иметь честь представиться после.
— Ах, Алексей Михайлыч,
не знаю, может или
не может быть, — возразила в свою очередь барыня, — но вы только выслушайте: мало
того, что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим, что крестница, но все-таки — она молодая женщина,
а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, — лакеи?
Если уж входить в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной — меньше труда,
а то игра
не стоит свеч.
— Извольте, объясню подробнее, — отвечал Эльчанинов. — Положим, что вы полюбили бы человека; принесли бы вы ему жертву,
не пройдя этой обычной колеи вздохов, страданий, объяснений и
тому подобного,
а просто, непосредственно отдались бы ему в полное обладание?
—
А говорить
то, что я из-за вас в петлю
не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей платят за девушку в институт. Прочие доходы должны идти для приращения детского капитала, следовательно… — говорил Мановский.
— Слухов нет-с,
а я кой-что знаю, — ответил Иван Александрыч. Он решительно
не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой
тот, как казалось ему, интересовался.
— Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и
то сказать, бог с ними! Люди молодые… по-божески, конечно,
не следует,
а по-человечески…
— Погодите… Я понимаю… муж меня выгнал, он
не убил меня,
а только выгнал, и за что? За
то, что я сказала, что люблю этого человека… Что же? Ведите меня к нему. Я хочу его видеть, хочу рассказать ему, как меня выгнал муж за него. Ведите меня, я давно его
не видала, я обманула его.
Я с этими людьми
не разделяю и вообще мнений,
а тем более мнения о вас.
Между
тем граф часу в первом пополудни был по-прежнему в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось, в этот раз был в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он
не ходил по комнате тревожными шагами,
не заглядывал в окно,
а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга.
— Оно лучше;
а то что толку, например, в вас, Клеопатра Николаевна? Ни богу, ни людям! — заметил с усмешкою исправник, немного волокита по характеру и некогда тоже ухаживавший за Клеопатрою Николаевною, но
не успевший и теперь слегка подсмеивающийся над ней.
Сидя в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до
того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она
не тревожилась,
а сам воротился в гостиную и лег на диван.
Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и
не отвечала на вопросы,
а между
тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме
того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление.
—
Не льстите, граф,
а то я
не стану верить вашим словам.
Он начал первоначально смотреть по окнам,
а потом, будто
не сыскав
того, что было ему нужно, прошел в спальню вдовы, примыкавшую к гостиной, где осмотрел тоже всю комнату, потом сел, наконец, к маленькому столику, вынул из кармана клочок бумаги и написал что-то карандашом. Оставив эту записочку на столе, он вышел.
«Прошу вас к будущему четвергу приготовить все брильянтовые, хозяйственные и усадебные вещи по составленной после смерти вашего мужа описи. Я намерен принять и приступить к управлению имением,
а равным образом прошу вас выехать из усадьбы, в которой
не считаю нужным, по случаю отсутствия вашей дочери, освещать, отапливать дом и держать горничную прислугу, чтобы
тем прекратить всякие излишние расходы, могущие, при вашей жизни в оной, последовать из имения малолетней, на каковое вы
не имеете никакого права.
— Какое? Я
не знаю, собственно, какое, — отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы приятеля,
тем более, что он действительно
не знал, потому что граф, обещаясь, никогда и ничего
не говорил определительно;
а сам он беспрестанно менял в голове своей места:
то воображал себя правителем канцелярии графа, которой у
того, впрочем,
не было,
то начальником какого-нибудь отделения,
то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.
Через четверть часа вошел к нему Савелий, который спас Анну Павловну от свидания с мужем
тем, что выскочил с нею в окно в сад, провел по захолустной аллее в ржаное поле, где оба они, наклонившись, чтобы
не было видно голов, дошли до лугов; Савелий посадил Анну Павловну в стог сена, обложил ее так, что ей только что можно было дышать,
а сам опять подполз ржаным полем к усадьбе и стал наблюдать, что там делается. Видя, что Мановский уехал совсем, он сбегал за Анной Павловной и привел ее в усадьбу.
Граф, во всех своих действиях относительно Анны Павловны пока выжидавший, очень обрадовался намерению Эльчанинова уехать. Он очень хорошо видел, что
тот не любит уже Мановскую и скучает ею,
а приехавши в Петербург, конечно, сейчас же ее забудет,
а потом… потом граф составил по обыкновению план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем ходе рассказа.
— Именно несчастье, ваше сиятельство, — подхватил исправник, — и теперь вот они с стряпчим сошлись,
а от стряпчего мы уж давно все плачем… Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы
не имеем от него покоя, он
то и дело пишет на нас доносы.
Разговор продолжался в
том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она
не кокетничала уж с ним,
а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.
— Понимаю-с, понимаю-с теперь,
а то никак еще в ум-то хорошенько
не мог сразу взять, — подхватил Иван Александрыч.
— Да изволите видеть, — начала Матрена, вздохнув и приложивши руку к щеке, — тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем приятели большие, так по секрету и сказал ему,
а Иринарх Алексеич, как
тот уехал, после мне и говорит: «Матрена Григорьевна, где у вас барыня?»
А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: «Что, говорю,
не скроешь этого, в Коровине живет». — «Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву».
Сапега только посмотрел на нее и вышел в кабинет, решившись
не посылать никого на помощь,
а сам между
тем сел против зеркала, в котором видна была
та часть гостиной, где лежала Клеопатра Николаевна, и стал наблюдать, что предпримет она, ожидая тщетно пособия.
— Несмотря на это, — снова продолжал Мановский, — я известился, что она находится в беременном состоянии,
а потому просил бы ваше превосходительство об освидетельствовании ее через кого следует и выдать мне на
то документ, так как я именем своим
не хочу покрывать этой распутной женщины я желаю иметь с ней развод.
Так прошло время до трех часов; хозяин-чиновник, возвратясь из должности, зашел, как делал он это каждодневно, на половину Михайла Егорыча, ради
того, чтобы изъявить ему свое почтение,
а другое, может быть, и для
того, что
не удастся ли рюмочку-другую выпить водочки, которая у Мановского была всегда отличная.
Горесть ее была так велика, так непритворна, что он даже никогда
не решался намекнуть ей о любви своей, чему еще, надобно сказать, мешал и Савелий, оттолкнуть которого
не было никакой возможности,
а между
тем Иван Александрыч пересказывал дяде всевозможные сплетни, которые сочинялись в Боярщине насчет его отношений к Анне Павловне.
Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что
тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный,
а потом откровенно признавшийся, что
не может и
не считает почти себя обязанным ехать в деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
«Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо о смерти Эльчанинова,
а теперь, когда она помешалась, он бежал, будучи
не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!..» Подумав, Савелий в
тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.