Боярщина

На другой день после предводительского обеда, часу в первом, Сапега, в богатой венской коляске, шестериком, ехал в Ярцево с визитом к Клеопатре Николаевне. Он был в очень хорошем расположении духа. Он видел прямую возможность приволокнуться за очень милою дамой, в которой заметил важное, по его понятиям, женское достоинство — эластичность тела.

Клеопатра Николаевна встретила графа в зале и ввела его в гостиную. На тех же самых широких креслах, как и при посещении Эльчанинова, сидел Задор-Мановский. При входе графа он встал, поклонился и опять сел на прежнее место. Гость и хозяйка уселись на диване. Граф начал разговор о бале, который намерен был дать и на котором Клеопатре Николаевне предстояло быть хозяйкою. Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и не отвечала на вопросы, а между тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление. Граф начинал таять. Задор-Мановский, ни слова не проговоривший, но в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.

— Куда же? — спросила с живостью Клеопатра Николаевна.

— Домой! — отвечал Мановский.

В лице его было видно что-то вроде улыбки.

— Посидите, — проговорила вдова.

Мановский, не отвечая, поклонился графу и вышел.

Клеопатра Николаевна как будто ожила.

— Слава богу! — сказала она, не могши удержать радостного движения.

— Как я рад, что вы разделяете со мною одно чувство к этому человеку! — заметил Сапега.

— Ах, да… — произнесла Клеопатра Николаевна, — я до того его ненавижу, что не могу ни думать, ни говорить ничего при нем.

— Зачем же вы принимаете его? — сказал граф, взглянув пристально на вдову.

— Он опекун моей дочери, — отвечала Клеопатра Николаевна.

— Обожатель вши! — прибавил граф с улыбкой.

— Fi donc! [Фи! (франц.).] — вскричала вдова. — Он не смеет этого и подумать. Забудемте его. Я еще не поблагодарила вас за ваше посещение.

— Готов с вами забыть всех, кроме вас! — отвечал Сапега.

— Не льстите, граф, а то я не стану верить вашим словам.

— Одному слову только поверьте.

— Какому?

— Вы прекрасны.

Вдова жеманно опустила голову.

— Верите? — спросил граф.

— К чему вы это говорите? — сказала Клеопатра Николаевна.

— Сердце заставляет говорить меня.

Вдова сделала кокетливую гримасу.

— Знаете ли, какую горькую истину я скажу вам про ваше сердце? Оно влюбчиво, — проговорила она внушительным тоном.

— Да, это была бы правда, если бы все женщины походили на вас.

— А разве Мановская похожа на меня?

Граф немножко смешался.

— Что ж Мановская? — проговорил он. — Я покровительствую ей, и больше ничего.

— А из чего вы ей покровительствуете?

— Боже мой! Она дочь моего старого друга, — сказал граф совершенно невинным голосом.

— Желала бы верить, — проговорила Клеопатра Николаевна после нескольких минут молчания.

— О, верьте, верьте мне во всем! — подхватил Сапега.

— В чем еще? — спросила вдова, как бы удивленная.

— В то, что я вас люблю, — прошептал старик, прижимая руку к сердцу.

Клеопатра Николаевна вздрогнула.

— Меня, граф? — повторила она, как бы совершенно растерявшись. — Что вы это говорите?.. К чему вы это говорите?.. Вы, меня?.. Так скоро?.. Нет, граф, это невозможно!..

— Люблю вас! — воскликнул Сапега и, сразу схватив Клеопатру Николаевну за руки, начал их целовать и прижимать к груди.

— Пустите, граф, пустите! Нет, это ужасно!.. Это невозможно, — говорила Клеопатра Николаевна, слабо вырывая у него руки; но граф за них крепко держался.

Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы в гостиную не вошел вдруг Задор-Мановский. Граф и вдова отскочили в разные стороны. Последняя не могла на этот раз сохранить присутствия духа и выбежала вон.

— Я забыл мои бумаги, — говорил как бы не заметивший ничего Мановский.

Он начал первоначально смотреть по окнам, а потом, будто не сыскав того, что было ему нужно, прошел в спальню вдовы, примыкавшую к гостиной, где осмотрел тоже всю комнату, потом сел, наконец, к маленькому столику, вынул из кармана клочок бумаги и написал что-то карандашом. Оставив эту записочку на столе, он вышел.

Между тем граф сидел в гостиной, совершенно растерявшись.

Не находя, что бы такое предпринять, он вздумал приласкаться к Мановскому и постараться придать всему происшествию вид легкой шутки.

— Как вы нас перепугали! — сказал он. — Я позволил себе маленькую шалость с хозяйкой; она очень милая и веселая дама!.. Вы, я думаю, удивились.

Мановский посмотрел на графа.

— Ни крошки, — отвечал он спокойным голосом. — Я и сам с нею шучивал.

— Право? — спросил граф.

— Да; она ведь уж давно этакая!.. Вчера со мной, сегодня с вами, а завтра с третьим. Уж такая у нее натура, — проговорил Мановский и вышел.

Между тем Клеопатра Николаевна забежала на мезонин и села за небольшие, стоявшие там ширмы. Она, видно, знала, что ее будут искать. Не прошло десяти минут, как стук отъезжавшего экипажа заставил, наконец, ее переменить положение.

Она бросилась к окну и, увидев выезжавшего Мановского, тотчас же сбежала вниз, выглянула из спальни в гостиную, чтобы посмотреть, не уехал ли граф, но Сапега сидел на прежнем месте. Клеопатра Николаевна, несмотря на внутреннее беспокойство, поправила приведенный в беспорядок туалет и хотела войти в гостиную, как вдруг глаза ее остановились на оставленной Мановским записке. Она схватила ее, прочитала и окончательно растерялась.

Мановский ей писал:

«Прошу вас к будущему четвергу приготовить все брильянтовые, хозяйственные и усадебные вещи по составленной после смерти вашего мужа описи. Я намерен принять и приступить к управлению имением, а равным образом прошу вас выехать из усадьбы, в которой не считаю нужным, по случаю отсутствия вашей дочери, освещать, отапливать дом и держать горничную прислугу, чтобы тем прекратить всякие излишние расходы, могущие, при вашей жизни в оной, последовать из имения малолетней, на каковое вы не имеете никакого права.

Задор-Мановский».

Что было делать Клеопатре Николаевне?.. Прибегнуть к графу — казалось ей единственным средством. С этим намерением она, взявши письмо, вошла в гостиную и молча бросилась в отчаянии на диван; горесть ее на этот раз была неподдельная.

— Успокойтесь, успокойтесь, — говорил граф.

— Ах, я погибла! — отвечала вдова и подала ему письмо Мановского.

Граф прочитал письмо.

— Я дурно понимаю, — сказал он.

— Ax! — отвечала вдова. — Он опекун моей дочери, он выгоняет меня из этой усадьбы; мне нечем будет жить!… Все, что вы видите, все это принадлежит моей дочери!.. Покойный муж мой устранил меня от опекунства!..

Сапега думал. Теперь он понял все; Мановский был опекуном Клеопатры Николаевны и интриговал с нею; но, верно, наскучил вдове, и она хочет отделаться от него, — и это возможно в таком только случае, когда Михайло Егорыч будет устранен от опекунства. Ему легко будет это сделать. И за это одолжение можно будет получить от вдовы все, что только он желал от женщины, особенно если прибавить к тому обещание — взять ее в Петербург, с собою. Кроме того, он замаскирует этим себя перед обществом и Мановским, который станет подозревать его в интриге с Клеопатрою Николаевной, а в участии к Анне Павловне будет видеть одно дружеское расположение.

Обдумав все это и очень хорошо понимая, с какою женщиною имеет дело, граф начал прямо:

— Ваши обстоятельства очень неприятны!.. Я могу помочь вам.

— Ах, помогите, помогите, граф! Я буду вам всю жизнь благодарна!

— Благодарна? Этого мало.

— Я вас буду любить, — отвечала вдова, которой обращение графа возвратило веселость и кокетство.

— Вы будете любить? Я сам вас буду любить. Дайте мне вас обнять.

Вдова повиновалась.

Граф обнял ее, и потухший в глазах его огонь снова заблистал.

— Поцелуйте меня! — произнес он.

Вдова поцеловала.

— Вы избавите меня от Задор-Мановского?

— А вы будете любить меня?

— Буду, только избавьте меня поскорее, — до этого я не могу любить вас.

— Нет! Наперед вы полюбите меня, а там и я для вас сделаю все, что только захотите.

— А вы меня будете любить, граф?

— Я вас люблю и буду любить.

— Вы возьмете меня в Петербург? Без вас я не в состоянии буду здесь остаться.

— Я вас никогда не оставлю.

— Вы демон! — сказала Клеопатра Николаевна и склонила голову к себе на грудь.

Граф уехал из Ярцова часу в двенадцатом. Клеопатра Николаевна, оставшись одна, долго и даже очень долго сидела задумавшись; в лице ее показалось даже что-то вроде страданий. Потом взяла она с своего туалетного столика портрет молоденькой девочки, поцеловала и проговорила: «Простишь ли ты когда-нибудь меня?» Это был портрет ее дочери. Поставив его на прежнее место, она вынула из ящика небольшой альбом, развернула его. На одной из страниц приклеено было знакомое нам письмо Эльчанинова, которое он написал ей, уезжая от нее ночью. «Прости и ты меня!» — сказала Клеопатра Николаевна, глядя на записку и целуя ее; потом опустилась на диван и снова задумалась. Нравственный инстинкт женщины говорил в ней как бы помимо ее воли.

Граф тоже возвратился домой в каком-то странном расположении духа. «Однако мне здесь не так скучно, как я ожидал», — сказал он, усаживаясь на диван. Но потом сделал презрительную гримасу и задумался.

Дня через два после того становой привез Мановскому указ из опеки об устранении его от опекунства над имением малолетней Мауровой.

— Я еще не принимал имения, — сказал Мановский, подавая описи, крепости и другие документы становому, — а получил только бумаги. Вот они, передайте их, кому будет следовать.

— А знаете, кто назначен на ваше место?..

— Нет, не знаю.

— Иван Александрыч Гуликов. Нечего сказать, славный опекун. Я сейчас везу к нему указ.

Мановский ничего не отвечал.