Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой,
а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
—
А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и
не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
За нищету даже и
не палкой выгоняют,
а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
Милостивый государь, месяц назад
тому супругу мою избил господин Лебезятников,
а супруга моя
не то что я!
— Для чего я
не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего
не служу?
А разве сердце у меня
не болит о
том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил,
а я лежал пьяненькой, разве я
не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Ибо, сообщая вам историю жизни моей,
не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без
того все известно,
а чувствительного и образованного человека ищу.
Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить
не хотела (
а сама же прежде Дарье Францовне способствовала), да и господин Лебезятников… гм…
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с,
а тут точно в гости собралась, приоделась, и
не то чтобы что-нибудь,
а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Оно даже и лучше, коли драть начнет,
а я
не того боюсь… я… глаз ее боюсь… да… глаз…
—
А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!..
А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье
не то! Где твое платье? где деньги? говори!..
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье
не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь!
А вам, вам
не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
— Ну,
а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно
не подлец человек, весь вообще, весь род,
то есть человеческий,
то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так
тому и следует быть!..
И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя,
а она тебя больше себя самой любит»; уж
не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за
то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро,
а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова
не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос
не налепит.
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать,
а уж душу свою
не продаст,
а уж нравственную свободу свою
не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн
не отдаст,
не то что за господина Лужина.
Ясно, что теперь надо было
не тосковать,
не страдать пассивно, одними рассуждениями, о
том, что вопросы неразрешимы,
а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он
не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем
не вчерашняя. Но разница была в
том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой,
а теперь… теперь явилась вдруг
не мечтой,
а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
—
Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер в раздумье. — Вот кабы они сказали, куда их предоставить,
а то… Барышня,
а барышня! — нагнулся он снова.
С Разумихиным же он почему-то сошелся,
то есть
не то что сошелся,
а был с ним сообщительнее, откровеннее.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам,
а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть
не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она
не болталась;
а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок,
то и
не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Дело в
том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно
не бывало дома: или убежит к соседям, или в лавочку,
а дверь всегда оставляет настежь.
Даже недавнюю пробусвою (
то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко
не взаправду,
а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас
не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
А между
тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже
не находил сознательных возражений.
Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки,
а если нет,
то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда
не выглянула, когда он за топором войдет?
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять
не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями,
а тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Не то чтобы руки его так дрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ
не тот,
не подходит,
а все сует.
И если бы в
ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений,
а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой,
то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже за себя,
а от одного только ужаса и отвращения к
тому, что он сделал.
— Значит, она
не на замке,
а на запоре, на крючке
то есть! Слышите, как запор брякает?
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и
не то что побежал,
а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку...
А между
тем ни под каким видом
не смел он очень прибавить шагу, хотя до первого поворота шагов сто оставалось.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре.
А между
тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем
не класть топора на прежнее место,
а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, пенными [Пенные — от пеня — штраф за невыполнение принятых обязательств.] и прочими, или дать письменно отзыв, когда можете уплатить,
а вместе с
тем и обязательство
не выезжать до уплаты из столицы и
не продавать и
не скрывать своего имущества.
А заимодавец волен продать ваше имущество,
а с вами поступить по законам.
— Это уж
не наше дело.
А к нам вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад
тому девять месяцев,
а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему к отзыву.
— Третьего дня в трактире тоже история: пообедал,
а платить
не желает; «я, дескать, вас в сатире за
то опишу».
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже
не што,
а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель,
то бишь студент, бывший
то есть, денег
не платит, векселей надавал, квартиру
не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы,
а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь
не к письмоводителю,
а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя
тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно
не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и
не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Напротив, теперь если бы вдруг комната наполнилась
не квартальными,
а первейшими друзьями его,
то и тогда, кажется,
не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до
того вдруг опустело его сердце.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что
не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы
то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры,
а не квартальные поручики,
то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты
не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
— В
том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы
не Кох сдурил,
не отправился сам за дворником.
А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
«
А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!..
А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем!
А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на
то, что я лебезил и заигрывал! Совсем
не то! Совсем
не то!..»
«Если действительно все это дело сделано было сознательно,
а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель,
то каким же образом ты до сих пор даже и
не заглянул в кошелек и
не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще
не видал… Это как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это
не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть,
то решено было безо всякого колебания и возражения,
а так, как будто так
тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера
не было так решено, в
ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал…
А ведь так!..
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда…
А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и
не могу теперь зайти…»
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого
не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее,
то есть умнее, и обсудить можешь…
А теперь я вижу, что ничего мне
не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Заметь себе, Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят; только прежде
не этот приходил,
а другой, и мы с
тем объяснялись.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на
то, что он и сам бы мог приподняться,
а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он
не обжегся.
Но по какой-то странной, чуть
не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже еще
не совсем понимающим,
а между
тем выслушать и выведать, что такое тут происходит?
А только как, например, довести до
того, чтоб она тебе обеда смела
не присылать?