Боярщина

В то же самое воскресенье, в которое, по воле судеб, моему герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра, ходил по своей огромной гостиной. В костюме его была заметна изысканность и претензия на моложавость: на нем был английского тонкого сукна довольно коротенький сюртучок; нежный и мягкий платок, замысловато завязанный, огибал его шею; две брильянтовые пуговицы застегивали батистовую рубашку с хитрейшими складками. Жилет был из тонкого индийского кашемира; редкие волосы графа были слегка и так искусно подвиты, что как будто бы они вились от природы. Пробило двенадцать. Граф начинал ходить более и более беспокойными шагами, посматривая по временам в окно.

Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги, и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа в молчании. Граф посмотрел в окно.

— Что, если она не приедет! — сказал он как бы про себя.

— Приедет, ваше сиятельство, непременно приедет, — подхватил Иван Александрыч.

— А ты почему знаешь?

— А уж знаю, ваше сиятельство, непременно приедет.

— Ничего ты не знаешь.

В это время вдали показалась шестериком карета.

— А что, ваше сиятельство, это что? — воскликнул Иван Александрыч, смотревший так же внимательно на дорогу, как и сам граф.

— А что такое? — спросил Сапега, как бы боясь обмануться.

— Это-с карета Задор-Мановского, вот и подседельная ихняя, — я знаю.

— Будто? — сказал граф; глаза его заблистали радостью. — Поди, Иван, скажи, чтобы люди встретили.

Иван Александрыч выбежал.

— Милочка моя, душечка… ах, как она хороша! Глазки какие! О, чудные глазки! — говорил старик, потирая руки, и обыкновенно медленные движения его сделались живее. Он принялся было глядеть в зеркало, но потом, как бы не могши сдержать в себе чувства нетерпения, вышел в залу. Анна Павловна, одетая очень мило и к лицу, была уже на половине залы.

— Милости просим, моя бесценная Анна Павловна, — говорил старик, протягивая к ней руки.

Мановская поклонилась.

— Ручку вашу, ручку… или нет, я старик, меня можно поцеловать… поцелуйте меня!

— Извольте, граф, — отвечала с улыбкой Анна Павловна.

Они поцеловались. Граф под руку ввел ее в гостиную. Иван Александрыч остался в зале (при гостях он не смел входить в гостиную). В этой же зале, у дверей к официантской, стояли три лакея в голубых гербовых ливреях.

— Иван Александрыч, Иван Александрыч! Кто эта барыня? — спросил один из них.

Иван Александрыч ни слова не отвечал: он очень обижался, когда с ним заговаривали графские лакеи.

— Иван Александрыч! Что вы, сердиты, что ли? А еще старый приятель, — продолжал насмешник, и лакеи захохотали.

Сконфуженный и раздраженный, Иван Александрыч глядел в окно.

Между тем граф усадил свою гостью на диван и сам поместился рядом.

— Ах, если б вы знали, с каким нетерпением я вас ждал! — начал он.

— Благодарю, граф.

— И… только-то?

Анна Павловна ничего не отвечала.

— Я вас очень люблю! — продолжал старик, ближе подвигаясь к Анне Павловне. — Дайте мне еще поцеловать вашу ручку: вы все что-то печальны… Скажите мне, любите ли вы вашего мужа?

Анна Павловна вспыхнула.

— Всякая женщина должна любить своего мужа, — сказала она.

— Нет, вы скажите мне откровенно, как другу вашего отца, как человеку, который дорожит вашим счастьем и который готов сделать для вас все.

— Я люблю моего мужа, — отвечала молодая женщина, не решившаяся быть откровенной.

— Нет, вы не любите вашего мужа, — возразил Сапега, внимательно смотря на свою гостью. — Вы не можете любить его, потому что он сам вас не любит и не понимает.

— Кто вам сказал это, граф?

— Мои собственные наблюдения, милая Анна Павловна. Будьте со мною откровенны, признайтесь мне, как бы вы признались вашему отцу, который, помните, любил меня когда-то. Скажите мне, счастливы ли вы?

Анна Павловна начала колебаться: ей казалось, что граф говорил искренне, и слезы невольно навернулись на ее глазах.

— Я вижу, вы не любите мужа, и он вас не любит, — продолжал граф, едва скрывая внутреннее удовольствие.

Анна Павловна не могла долее воздержаться и зарыдала.

— Бедная моя, — говорил граф, — не плачьте, ради бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез; чем бесполезно грустить, лучше обратиться к вашим друзьям. Хотите ли, я разорву ваш брак? Выхлопочу вам развод, обеспечу ваше состояние, если только вы нуждаетесь в этом.

— Граф, — возразила молодая женщина, — я должна и буду принадлежать моему мужу всегда.

Сапега увидел, что он слишком далеко зашел.

— По крайней мере позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки: позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. — И он почти силой взял ее руку и начал целовать.

Внутреннее волнение графа было слишком явно: глаза его горели, лицо покрывалось красными пятнами, руки и ноги дрожали.

Анна Павловна заметила это, и неудовольствие промелькнуло по ее лицу. Она встала с дивана и села на кресло.

— О, не убегайте меня! — говорил растерявшийся старик, протягивая к ней руки. — Ласки… одной ничтожной ласки прошу у вас. Позвольте мне любить вас, говорить вам о любви моей: я за это сделаюсь вашим рабом; ваша малейшая прихоть будет для меня законом. Хотите, я выведу вашего мужа в почести, в славу… я выставлю вас на первый план петербургского общества: только позвольте мне любить вас.

Негодование и горесть изобразились на кротком лице Анны Павловны.

— Умоляю вас, граф, не унижайте меня; я несчастлива и без того! — сказала она, заливаясь слезами, и столько глубоких страданий, жалоб и моления, столько чистоты и непорочности сердца послышалось в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился.

В первый почти раз женщина не гневом и презрением, а слезами просила его прекратить свои искания, или, лучше сказать, в первый еще раз женщина отвергнула его, богатого и знатного человека. Он решился притвориться и ожидать до времени. «Ее надобно приучить к мысли любить другого, а не мужа, — подумал он, — а я ей не противен, это видно».

— Простите моему невольному увлечению и останемтесь друзьями, — сказал он, подходя к Анне Павловне и подавая ей руку.

Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.

Часу в шестом вечера Анна Павловна начала собираться домой. При прощании граф, как бы не могший выдержать своей роли, долго и долго целовал ее руку, а потом почти умоляющим голосом просил дать ему прощальный поцелуй.

На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца, граф взял с нее честное слово приехать к нему через неделю и обещался сам у них быть после первого визита Задор-Мановского.

Анна Павловна уехала.

Граф остался один: наружное спокойствие, которое он умел выдержать в присутствии Мановской, пропало.

«Что это значит, — думал он, — она не любит мужа — это видно, почему же она отвергает и даже оскорбляется моими исканиями? Я ей не противен, никакого чувства отвращения я не заметил в ней… напротив! Если я круто повернул и если только это детская мораль, ребяческое предубеждение, то оно должно пройти со временем. Да и что же может быть другое? Уж не любит ли она кого-нибудь?»

На этой мысли граф остановился.

«Отчего я не узнал, — подумал он с досадой, — она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой — значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи… их неловко спрашивать». Граф вспомнил об Иване Александрыче и позвонил в колокольчик.

— Позвать Ивана Александрыча, — сказал он вошедшему лакею.

Не прошло секунды, Иван Александрыч был уже в гостиной. Он давно стоял у дверей и боялся только войти.

— Пойдем, Иван, в кабинет, — сказал граф, уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись.

— Говори что-нибудь, Иван, — произнес граф.

— Что прикажете, ваше сиятельство?

— Например, сплетни здешние.

— Сплетни, ваше сиятельство?

— Да, сплетни, например, что здесь говорят про эту даму, которая у меня была здесь сейчас?

— Что говорят, ваше сиятельство, да мало ли что говорят! Хвалят-с, — отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее.

— За что же хвалят?

— За красоту, ваше сиятельство, — отвечал племянник, припоминая, что граф называл ее красавицей.

— А каково она живет с мужем?

— Дела семейные трудно судить, ваше сиятельство, кажется, что не очень согласно; впрочем, он-то…

— Он боров!

— Именно боров, ваше сиятельство, — отвечал Иван Александрыч и засмеялся, чтоб угодить графу.

— Так, стало быть, она не любит мужа?

— Не любит, ваше сиятельство, будьте спокойны, не любит.

— А другого кого-нибудь не любит ли?

— Другого-с?

— Да, нет ли слухов?

— Слухов-то нет, ваше сиятельство! — начал Иван Александрыч и остановился. Он вспомнил угрозы Эльчанинова.

— Ну, так что же, если слухов нет? — повторил граф.

— Слухов нет-с, а я кой-что знаю, — ответил Иван Александрыч. Он решительно не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой тот, как казалось ему, интересовался.

— Что же такое ты знаешь? — спросил Сапега с беспокойным любопытством.

— А знаю, ваше сиятельство… только, бога ради, не говорите, что от меня слышали.

— Не торгуйся, — сказал нетерпеливо граф.

— Изволите припомнить, как вы изволили посылать меня в Могилки, чтобы известить о вашем приезде?

— Ну?

— Вот я и приезжаю. Спрашиваю: «Дома господа?» — «Нет, говорят, барин уехал в город, а барыня в оржаном поле прогуливается». Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, — не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.

— Как не одна! С кем же?

— С Валерьяном Александрычем Эльчаниновым.

— Кто такой Эльчанинов?

— Помещик-с, молодой человек, образованный, умный. Ба-ба, думаю себе, вот оно что! Подхожу; переконфузились; на обоих лица нет; однако ничего: поздоровались. Я передал приказание вашего сиятельства. Анна Павловна нечего уж и не понимает! Иван Александрыч… Валерьян Александрыч… говорит и сама не знает что.

— Ты не лжешь ли, Иван? — спросил граф.

— Скорее жизни себя лишу, чем солгу вашему сиятельству! — отвечал Иван Александрыч.

— Но, может быть, он как гость приехал, и они гуляли? — спросил Сапега.

— Вот в том-то и штука, ваше сиятельство, что с мужем он незнаком. После, как поздоровались мы: «Пойдемте, — говорит Анна-то Павловна, — в усадьбу», а Эльчанинов говорит: «Прощайте, я не пойду!» — «Ну, прощайте», говорит. Вот мы и пошли с нею вдвоем. «Что это, — говорю я, — Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу?» — «Не хочет, говорит, незнаком с мужем». А сама так и дрожит. Ну, я что ж, и не стал больше расспрашивать; еду потом назад, гляжу: Валерьян Александрыч дожидается и только что не стал передо мной на колени. «Вы, говорит, благородный человек, Иван Александрыч! Не погубите нас, не говорите никому!.. Люди мы молодые». — «Что мне, говорю, за дело, помилуйте». — «Нет, говорит, побожитесь». Я и побожился. Да уж для вашего сиятельства и божба нипочем: вам сказать и бог простит.

Теперь для графа все было ясно: Анна Павловна отвергала его искания, потому что любила другого. Мысль эта, которая, может быть, охладила бы пылкого юношу и заставила бы смиренно отказаться от предмета любви своей, эта мысль еще более раздражила избалованного старика: он дал себе слово во что бы то ни стало обладать Анной Павловной. Первое, что считал он нужным сделать, это прекратить всякое сношение молодой женщины с ее любовником; лучшим для этого средством казалось ему возбудить ревность Мановского, которого, видев один раз, он очень хорошо понял, какого сорта тот гусь, и потому очень верно рассчитывал, что тот сразу поставит непреоборимую преграду к свиданиям любовников. В деревне это возможно: молодой человек, после тщетных усилий, утомится, будет скучать, начнет искать развлечений и, может быть, даже уедет в другое место. Анна Павловна будет еще хуже жить с мужем; она будет нуждаться в участии, в помощи; все это представит ей граф; а там… На что женщина не решается в горьком и безнадежном положении, когда будут предлагать ей не только избавить от окружающего ее зла, но откроют перед ней перспективу удовольствий, богатства и всех благ, которые так чаруют молодость. Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей граф. Он не был в сущности злой человек, но принадлежал к числу тех сластолюбивых стариков, для которых женщины — все и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют в то же время об них самое грубое и материальное понятие. «Но как дать знать мужу? — продолжал рассуждать граф. — Самому сказать об этом неприлично». Иван Александрыч был избран для того.

— Послушай, Иван, — сказал граф, — ты скверно поступаешь.

— Я, ваше сиятельство? — спросил тот, удивленный и несколько испуганный.

— Да, ты, — продолжал граф. — Ты видел, что жена твоего соседа гибнет, и не предуведомил мужа, чтобы тот мог и себя и ее спасти. Тебе следует сказать, и сказать как можно скорее, Мановскому.

— Сказать!.. Да что такое я скажу, ваше сиятельство?

— Что ты видел его жену на тайном свидании с этим, как его?..

— Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша воля, не могу; меня тут же убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится!

— Ты страшный болван, — сказал граф сердито. — За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает?

— Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые… по-божески, конечно, не следует, а по-человечески…

— Поди же вон, — сказал граф. — Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату!

Иван Александрыч чуть не упал в обморок.

— Помилуйте, ваше сиятельство, — сказал он плачевным голосом, — я не к тому говорю… Извольте, если вам угодно, я скажу.

— Давно бы так! — сказал граф более ласковым голосом. — Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата.

— Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину.

— Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю.

— Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела?

— Ну, ступай!

Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.