Боярщина

Спустя месяц после описанного нами происшествия вся Боярщина собиралась в доме у губернского предводителя. Это был день именин его жены. Все почти общество было в гостиной. Самой хозяйки, впрочем, не было дома. Она уже года три жила без выезда в Петербурге, потому что, по ее собственным словам, бывши до безумия страстною матерью, не могла расстаться с детьми; а другие толковали так, что гвардейский улан был тому причиной. Не менее того, именины ее каждогодно справлялись в силу того обычая, что губернские предводители, кажется, и после смерти жен должны давать обеды в день их именин. Сам хозяин, маленький, седенький старичок, с очень добрым лицом, в камлотовом сюртуке, разговаривал с сидевшей с ним рядом на диване толстою барынею Уситковою, которая говорила с таким жаром, что, не замечая сама того, брызгала слюнями во все стороны. Она жаловалась теперь на станового пристава. Все кресла, которые обыкновенно в количестве полутора дюжин расставляются по обеим сторонам дивана, были заняты дамами в ярких шелковых платьях. Некоторые из них были в блондовых чепчиках, а другие просто в гребенках. Лица у всех по большей части были полные и слегка у иных подбеленные. Несколько мужчин, столпившись у дверей, толковали кой о чем. Другие ходили или, заложивши руки назад, стояли и только по временам с каким-то странным выражением в лице переглядывались с своими женами. Соседняя с гостиной комната называлась диванной. В ней также помещалось несколько человек гостей: приходский священник с своей попадьей, которые тихо, но с заметным удовольствием разговаривали между собою, как будто бы для этого им решительно не было дома времени; потом жена станового пристава, которой, кажется, было очень неловко в застегнутом платье; гувернантка Уситковой в терновом капоте [В терновом капоте – в капоте, сшитом из тонкой шерстяной, с примесью пуха, ткани – терно.] и с огромным ридикюлем, собственно, назначенным не для ношения платка, а для собирания на всех праздниках яблок, конфет и других сладких благодатей, съедаемых после в продолжение недели, и, наконец, молодой письмоводитель предводителя, напомаженный и завитой, который с большим вниманием глядел сквозь стекло во внутренность стоявших близ него столовых часов: ему ужасно хотелось открыть: отчего это маятник беспрестанно шевелится. Кроме этих лиц, здесь были еще три собеседника, которые, видимо, удалились из гостиной затем, чтобы свободнее предаваться разговорам, лично для них интересным. Это были: племянница хозяина, довольно богатая, лет тридцати, вдова; Клеопатра Николаевна Маурова. Высокая ростом, с открытой физиономией, она была то, что называют belle femme [красавица (франц.).], имея при том какой-то тихий, мелодический голос и манеры довольно хорошие, хотя несколько и жеманные; но главное ее достоинство состояло в замечательной легкости характера и в неподдельной, природной веселости. Сидевшая с нею рядом особа была совершенно противоположна ей: это была худая, желтая, озлобленная девственница, известная в околотке под именем барышни, про которую, впрочем, говорили, что у нее было что-то такое вроде мужа, что дома ее колотило, а когда она выезжала, так стояло на запятках. Третье лицо был молодой человек: он был довольно худ, с густыми, длинными, а ля мужик, и слегка вьющимися волосами; в бледном и выразительном лице его если нельзя было прочесть серьезных страданий, то по крайней мере высказывалась сильная юношеская раздражительность. По модному черному фраку и гладко натянутым французским палевым перчаткам, а главное по стеклышку, которое он по временам вставлял в глаз, нетрудно было догадаться, что он недавно из столицы.

Эти три лица разговаривали о чувствах и страстях.

— Итак, Эльчанинов, вы говорите, что ваш идеал — женщина страдавшая, вот уж не понимаю, — говорила Клеопатра Николаевна, пожимая плечами.

— Что тут непонятного? — отвечал молодой человек. — Горе облагораживает и возвышает душу женщины, как и человека вообще.

— Ах, боже мой! — подхватила вдова. — После этого всякая женщина может быть идеалом, потому что всякая женщина страдает. Полноте, господа! Вы не имеете идеала. Я видела мужчин, влюбленных в таких милых, прекрасных женщин, и что же после? Они влюблялись в уродов, просто в уродов! Как вы это объясните?

— Я могу объяснить только то, что сам перечувствовал, — отвечал молодой человек.

— Клеопатра Николаевна вас спрашивает про наружность вашего идеала, — заметила барышня с ядовитой улыбкой. — Страдает ведь всякая женщина, — прибавила она.

— Про наружность я не могу вам сказать определительно, — отвечал молодой человек. — Впрочем, мне лучше нравятся женщины слабые, немножко с болезненным румянцем и с лихорадочным блеском в глазах.

— Странный вкус! — сказала с усмешкой вдова. — Здесь есть одна такая женщина, только жаль, что несколько глупа.

— А, понимаю, о ком вы говорите, — заметила барышня, — о Зе?

— Конечно, о ком же больше, — отвечала Клеопатра Николаевна.

— Кто такая Зе? — спросил молодой человек.

— Женщина слабая, с болезненным цветом лица, с лихорадочным блеском в глазах и вдобавок еще глупенькая, — отвечала Клеопатра Николаевна.

— Худая и больная женщина вряд ли может быть глупа, — возразил молодой человек. — Все дураки пользуются обыкновенно благом здоровья: у них тело развевается на счет души.

— Желаю вам отыскать поскорее ваш идеал, — сказала вдова, поспешно вставая. — Пойдемте, Nathalie, — прибавила она, взяв за руку свою собеседницу. Обе дамы пошли в гостиную.

Несмотря на старание скрыть, досада промелькнула в лице Клеопатры Николаевны.

Молодой человек с насмешливой гримасой посмотрел им вслед. Это был один из соседних помещиков, некто Валерьян Александрыч Эльчанинов. Мнение соседей об нем было такое, что матушкин баловень, которая возилась с ним, как курица с яйцом, и, ни много ни мало, проучила и прожила на него двести душ. Ну, и выучить, конечно, выучила многому, но проку из того, кажется, вышло мало, потому что молодой человек вряд ли служил где-нибудь и имел ли даже какой-нибудь чин. После смерти матери он жил по столицам, а теперь приехал на житье в свою разоренную усадьбу — на какую-нибудь сотню душ; и вместо того чтобы как-нибудь поустроить именье, только и занимался тем, что ездил по гостям, либо ходил с ружьем да с собакой на охоту. Прекрасное занятие для молодого образованного человека!

Шум в зале возвестил о приезде новых гостей. Хозяин привстал с места. В гостиную вошел Мановский, сопровождаемый женой. Мужчины приветливо и с почтением подавали руку первому.

— Милости просим, дорогой гость, — говорил хозяин, тоже протягивая обе руки Задор-Мановскому. — Как ваше здоровье, Анна Павловна? — прибавил он.

Мановский и жена поздравили предводителя с дорогой именинницей и справились, давно ли от нее получал письма.

— Недавно, очень недавно, — отвечал старик и солгал.

Новоприезжие разошлись; Анна Павловна, поклонившись некоторым дамам, села на отдаленное кресло; Задор-Мановский подошел к мужчинам.

В это время в гостиную вошел Эльчанинов, прислонился к колонне и, стараясь принять несколько изысканное положение, вставил стеклышко в глаз и взором наблюдателя начал оглядывать общество. Вдруг глаза его неподвижно остановились на одном предмете; бледное лицо его вспыхнуло.

— Кто эта дама? — спросил он торопливо и не без волнения, схватив за руку проходившего мимо исправника.

— Которая-с?

— На крайнем кресле, в коричневом платье.

— Это жена Задор-Мановского.

— Что ж, она здешняя?

— Нет, он женился там где-то, далеко.

В это время мимо них прошла Клеопатра Николаевна с своей спутницей.

— Ваш идеал приехал, можете адресоваться, — сказала она Эльчанинову. Тот ей ничего не ответил и вряд ли даже слышал ее замечание. Он, не спуская глаз, глядел на Мановскую.

— Как имя этой мадаме Мановской? — спросил он опять исправника.

— Анна Павловна, — отвечал тот.

— Это она, — почти вслух сказал Эльчанинов и быстро пошел в ту сторону, где сидела Мановская.

Исправник с усмешкою посмотрел ему вслед.

— Ну, теперь пошел, — сказал он, подмигнув стоявшему возле толстому Уситкову и тоже наблюдавшему эту сцену. — Видно, Мановского еще не видал.

— Да, — отвечал тот, усмехнувшись, — тут насчет этого небезопасно! И не такому жиденькому кости переломают.

Между тем Эльчанинов стоял уже перед Мановской.

— Вы ли это, Анна Павловна? — сказал он, все еще в недоумении, глядя на молодую женщину.

Мановская взглянула на него, и судорожный трепет пробежал по ее лицу. Она хотела что-то отвечать, но голос ей изменил.

— Валерьян Александрыч, как вы здесь? — проговорила, наконец, она.

— Я здешний уроженец! Скажите лучше, как вы попали сюда? — сказал Эльчанинов, садясь около нее.

— Я замужем.

— Замужем? За кем? Мне говорили…

— За Мановским.

— Но вы больны, голос ваш слаб, вы не похожи на себя?

Анна Павловна ничего не отвечала.

— Неужели мои пророчества, — продолжал молодой человек, — которые я предсказывал вам в шутку, неужели они сбылись? Неужели вы?..

— Бога ради, не говорите со мною, — прервала шепотом молодая женщина, — на нас смотрят, отойдите от меня.

— Я не отойду от вас, покуда вы мне не скажете, что с вами? Отчего эта перемена? Вспомните, вы называли меня когда-то вашим другом! Вы должны быть со мною откровенны!..

— Только не здесь, бога ради, не здесь, — подхватила Анна Павловна.

— Где же?

— Где хотите: в лесу, в поле, только не при людях!.. Отойдите!

— По крайней мере назначьте время и место.

— Я гуляю в поле, близ Лапинской рощи, — сказала шепотом Анна Павловна, — будьте там в пятницу, в четыре часа!.. Отойдите!

Эльчанинов повиновался ей, и первым его делом было — выйти на балкон. Лицо его горело. Несколько минут простоял он, наклонившись над перилами, и, как бы желая освежиться от внутреннего волнения, вдыхал довольно свежий воздух, потом улыбнулся, встряхнул волосами и весело возвратился в гостиную.

— Вам нечего меня опасаться, — сказал он тихо Мановской, проходя мимо ее. — Здесь всем известно, что я влюблен в madame Маурову.

Молодая женщина взглянула на него и, кажется, поняла этот намек.

Эльчанинов подошел к вдове, которая на этот раз была одна и сидела опять в наугольной, задумчиво перебирая концы своего шарфа.

— Как я рад, — сказал он, усаживаясь около нее, — что, наконец, встретил вас без вашей гувернантки.

— Это что значит? — спросила вдова, внимательно посмотрев на молодого человека.

— Это значит, что я могу с вами, наконец, говорить откровенно.

— Право?.. А я не замечала в вас притворства. Напротив, вы слишком откровенны.

— А мой идеал?

— Что ж ваш идеал?

— Я изобрел его, чтобы скрыть настоящий.

— Или вы тогда хитрили или теперь хитрите, — сказала Клеопатра Николаевна, снова внимательно взглянув на молодого человека.

«Она умнее, нежели я полагал», — подумал про себя Эльчанинов.

— Позвольте мне с вами рядом сесть за столом, — сказал он вслух.

— Извольте.

Он поцеловал ее руку.

— Еще одна просьба!

— А именно?

— Чтобы не было около вас вашей спутницы.

— Это почему?

— Я ее терпеть не могу: она сплетница, и я должен буду невольно притворяться.

— За что же вы ее не любите? Вот что значит наружность! Ах, господа, господа мужчины!

— Прошу вас!

— Извольте! Впрочем, помните, это жертва!

— Merci, — сказал Эльчанинов и снова поцеловал руку Клеопатры Николаевны.

— Вы мне скажете ваш идеал, — сказала вдова, не отнимая руки.

— Скажу, — отвечал молодой человек с притворным смущением и сжал ей руку.

Они разошлись.

Через полчаса сели за стол. Эльчанинов был рядом с Клеопатрой Николаевной. Вдова была, говоря без преувеличения, примадонною всех съездов Боярщины. Она была исключительным предметом внимания и любезности со стороны мужчин, хоть сколь-нибудь претендующих еще на любезность. Причина этому, конечно, заключалась в независимости ее положения, в ее живом, развязном характере, а больше всего в кокетстве, к которому она чувствовала чрезмерную наклонность. В числе ее поклонников был, между прочим, и Задор-Мановский, суровый и мрачный Задор-Мановский, и надобно сказать, что до сего времени Клеопатра Николаевна предпочитала его прочим: она часто ездила с ним верхом, принимала его к себе во всякое время, а главное, терпеть не могла его жены, с которой она, несмотря на дружеское знакомство с мужем, почти не кланялась.

Судьба посадила Задор-Мановского напротив вдовы.

— Кто этот молодой человек? — спросил он у своего соседа, указывая на Эльчанинова.

— Это сосед его превосходительства, недавно приехал, — отвечал тот.

— Где же он живет?

— В Коровине.

— В Коровине?.. Что же, он служил, что ли, где-нибудь?

— Бог его знает, неизвестно.

В это время Эльчанинов что-то с жаром начал говорить вдове. Она краснела несколько. Мановский стал прислушиваться, но — увы! — Эльчанинов говорил по-французски. Задор начал кусать губы.

— Клеопатра Николаевна! — сказал он, не вытерпев. Ответа не было.

— Клеопатра Николаевна! — повторил еще раз Мановский. Вдова взглянула на него.

— Когда же мы с вами поедем на охоту? — спросил он.

— Я не буду больше ездить на охоту, — отвечала торопливо Клеопатра Николаевна. — Ну, продолжайте, бога ради, продолжайте; это очень интересно, — прибавила она, обращаясь к Эльчанинову.

— Почему же вы не хотите ездить? — спросил неотвязчиво Мановский.

— Ах, боже мой, почему? Потому что… не хочу.

— А вы ездите на охоту?.. Странное для дамы удовольствие, — заметил с усмешкой Эльчанинов.

— А почему оно страннее удовольствия — беседовать с вами? — заметил дерзко Мановский.

Эльчанинов посмотрел на своего противника.

— А вам это, видно, очень неприятно? — сказал он опять с усмешкой.

Мановский только взглянул на него своими выпуклыми серыми глазами.

— Неужели? — подхватила с громким смехом вдова. — Это очень лестно. Благодарю вас, m-r Эльчанинов, вы открываете мне глаза.

Эльчанинов многозначительно улыбнулся.

Мановский был совершенно уничтожен: его не только не предпочли, но еще и осмеяли.

Есть люди, в душе которых вы никакой любовью, никаким участием, никакой преданностью с вашей стороны не возбудите чувства дружбы, но с которыми довольно сказать два — три слова наперекор, для того, чтобы сделать их себе смертельными врагами. Таков был и Задор. Ревнивый по натуре, он тут же заподозрил вдову в двусмысленных отношениях с молодым человеком и дал себе слово — всеми силами мешать их любви. Таким образом, судьба как бы нарочно направила проницательный взор этого человека совершенно не в ту сторону, куда бы следовало.

— Кто это такой? — спросил Эльчанинов Клеопатру Николаевну, — он, кажется, неравнодушен к вам.

— Не знаю, — отвечала она кокетливо и прибавила: — Это Задор-Мановский.

— Задор-Мановский, — повторил Эльчанинов.

Последнее известие его весьма обеспокоило.

В это время в залу вошел низенький, невзрачный человек, но с огромной, как обыкновенно бывает у карликов, головой. В одежде его видна была страшная борьба опрятности со временем, щегольства с бедностью. На плоском и широком лице его сияло удовольствие. Он быстро проходил залу, едва успевая поклониться некоторым из гостей. Хозяин смотрел, прищурившись, чтобы узнать, кто это был новоприезжий.

— Честь имею, ваше превосходительство, — начал бойко гость, — поздравить с драгоценнейшей именинницей и позвольте узнать, как их здоровье?

— Благодарю, Иван Александрыч, благодарю! Пишет, что здорова, — отвечал с обязательной улыбкой Алексей Михайлыч, — прошу покорно садиться!.. Малый! Поставь прибор.

— Извините, ваше превосходительство, — продолжал Иван Александрыч, — что не имел времени поутру засвидетельствовать моего поздравления: дядюшка изволили прибыть.

— Граф Юрий Петрович приехал! — почти вскрикнул хозяин.

— Граф приехал, — повторилось почти во всех концах стола.

— Вчерашний день, — начал Иван Александрыч, — в двенадцать часов ночи, совершенно неожиданно. Конечно, он мне писал, да все как-то двусмысленно. Знаете, великие люди все любят загадки загадывать. Дом-то, впрочем, всегда ведь готов. Вдруг сегодня из Каменок ночью верховой… «Что такое, братец?..» Перепугался, знаете, со сна, — «Дядюшка, говорит, его сиятельство приехал и желают вас видеть». Я сейчас отправляюсь. Старик немножко болен с дороги, ну, конечно, обрадовался. Так мы и просидели. Приятное родственное свидание!

— А надолго приехал Юрий Петрович? — спросил хозяин. — Да садитесь около меня, Иван Александрыч!.. Эй, переставьте сюда прибор!

Иван Александрыч сел.

— Надо полагать, что на год, если только не соскучится, — начал он, а потом, склонивши головку немного набок, продолжал: — Сегодня за кофеем уморил меня со смеху старик. — «Тесен, говорит, Ваня, у меня здесь дом». Каменской дом тесен, в тридцать комнат!

— Да зачем же ваш дядюшка приехал так надолго? Видно, в Петербурге уж ненадобен? — спросил Мановский.

Иван Александрыч только усмехнулся.

— Дядюшка, — начал он внушительным тоном, — может жить, где захочет и как захочет.

— Будто? — спросил Задор.

Иван Александрыч точно не слыхал этого вопроса.

— Для здоровья, надо полагать, он больше приехал, чтобы здоровье свое поправить, которое точно что потратил от трудов своих, — проговорил он, обращаясь к хозяину.

— Конечно, конечно, — подтвердил тот.

— Враки! — произнес как бы сам с собою, впрочем довольно громко, Мановский.

Известие о приезде графа заняло всех. Во всю остальную часть обеда только и говорили об нем. Граф Юрий Петрович Сапега был совсем большой барин по породе, богатству и своему официальному положению, а по доброте его все почти окружные помещики были или обязаны им, или надеялись быть обязанными. Сверх того, может ли маленький человек не почувствовать живого интереса к лицу важному. Все себе дали слово: на другой же день явиться к графу для засвидетельствования глубочайшего почтения, и только четыре лица не разделяли общего чувства; это были: Задор-Мановский, который, любя управлять чужими мнениями, не любил их принимать от других; Анна Павловна, не замечавшая и не видевшая ничего, что происходило вокруг нее; потом Эльчанинов, которого в это время занимала какая-то мысль, — и, наконец, вдова, любовавшаяся в молчании задумчивым лицом своего собеседника. Что касается до Ивана Александрыча, то он был просто на небе. Все к нему адресовались с вопросами, все желали говорить с ним. О такой минуте он давно и постоянно мечтал. В околотке он был известен не столько под своим собственным именем и фамилией, сколько под именем графского племянника, хотя родство это было весьма сомнительно, и снискан некоторым вниманием Сапег он собственно был за то, что еще в детстве рос у них в доме с предназначением быть карликом; но так как вырос более, чем следовало, то и был отправлен обратно в свою усадьбу с назначением пожизненной пенсии. Проживая таким образом лет около двадцати в Боярщине, Иван Александрыч как будто не имел личного существования, а был каким-то телеграфом, который разглашал помещикам все, что делал его дядя в Петербурге или что делается в имении дяди; какой блистательный бал давал его дядя, на котором один ужин стоил сто тысяч, и, наконец, какую к нему самому пламенную любовь питает его дядюшка. — «Да что ж вы не едете в Петербург?» — спрашивали его некоторые из соседей, видя его очень небогатую жизнь, которую он вел в своей деревнюшке.

— А имение-то дяди? — отвечал Иван Александрыч, хотя при имении был особый немец-управитель, который, говорят, даже не пускал и в усадьбу племянника по каким-то личным неудовольствиям. Но возвращаюсь к рассказу моему: после обеда Эльчанинов тотчас же отошел от вдовы; ему было досадно на себя за несколько колких слов, которые он, по незнанию, сказал Задор-Мановскому. «Мне бы надобно было с ним познакомиться, сойтись, сделаться частым его гостем, а там и приятелем, а теперь… как теперь поедешь с визитом? Впрочем, нельзя ли как-нибудь еще поправить, — думал он сам с собою, — можно с ним опять заговорить, приласкаться, счесться дальним родством и посмеяться даже над вдовой».

С этим намерением он вошел в гостиную. Первый предмет, представившийся его глазам, был Задор-Мановский с картузом в руках. Он прощался с хозяином, отговариваясь болезнью жены; невдалеке от него стояла Анна Павловна уже в шляпке.

Все надежды рушились… Теперь прошу ожидать, когда удастся встретиться с Мановским где-нибудь в доме. Он посмотрел на Анну Павловну, и ему показалось, что ей тоже не хотелось уезжать. Как она была хороша в эту минуту, и как позавидовал он ее мужу, который поедет вместе с нею вдвоем в коляске, будет ласкать ее, поцелует, тогда как ему нельзя даже проститься с ней; хоть бы еще два слова сказать, хоть бы еще раз условиться в свидании. «Боже мой! К чему эти общественные понятия, которые так стесняют свободу человека!..» Так думал Эльчанинов, и, когда Мановские уехали, ему сделалась страшная скука. Походя без всякой цели из комнаты в комнату, он решился ехать домой. А потому, взявшись за шляпу, простился с хозяином и пошел отыскивать Клеопатру Николаевну.

Вдова сидела в диванной с исправником и еще с некоторыми мужчинами.

— Это что значит? — сказала она, увидев Эльчанинова со шляпою в руках. — Вы едете?

— Я еще поутру говорил вам, что мне после обеда нужно будет ехать, — отвечал он, как бы стараясь оправдаться.

— Полно, так ли? — спросила вдова, устремив проницательный взор на молодого человека. — Полноте, не ездите.

— Нужно-с.

— Когда же вы у меня будете?

— Когда прикажете.

— Приезжайте завтра.

— Хорошо.

— На целый день?

— На целый день… Adieu. [Прощайте (франц.).]

— Adieu, ужасный человек.