В тине адвокатуры

Кроме «интересного положения» Агнессы Михайловны, в семье Боровиковых, за описываемое нами время, случилось еще довольно крупное происшествие. Константин Боровиков влюбился и, вопреки желанию своей матери, вступил в брак с некоей некрасивой, но удалой и разбитной барыней, Ольгой Александровной Мосовой. Мечты Марьи Викентьевны о невесте для своего сына с миллионным приданым, таким образом, были разрушены.

Мосова, ставшая Боровиковой, была бедна, жила в последнее время литературным заработком, получая, кроме того, ежемесячное пособие от литературного фонда, в количестве двадцати пяти рублей. Происхождение этого пособия таково: за несколько месяцев перед свадьбой Мосовой и Боровикова, кружок петербургских литераторов и драматургов проводил до могилы одного из своих довольно известных собратьев. С покойным писателем и драматургом жила несколько лет, как это принято называть, в гражданском браке Ольга Александровна и имела от него ребенка — девочку. По смерти ее сожителя, имевшего свою законную семью, от которой он уже давно жил отдельно, все его имущество перешло, конечно, к последней, так как завещание им оставлено не было, сама же Ольга Александровна и ее малютка-дочь остались без всяких средств к жизни. Такое положение, оставшихся после покойного, близких ему лиц, подало многим из литераторов, собравшихся отдать последний долг своему собрату, мысль о возможности принятия содержания и воспитания ребенка на средства фонда. Слово, в данном случае к счастью, быстро перешло в дело, и энергичные хлопоты увенчались успехом. Литературный фонд назначил ребенку умершего литератора пособие в размере двадцати пяти рублей в месяц. Злые языки, намекая на это обстоятельство, говорили, что Боровиков получил вместе и жену, и «литературное наследство». Сплетни относительно Мосовой шли еще далее, не говоря уже о том, что уверяли, что будто бы все ее рассказы и сценки, помещаемые изредка в газетах и журналах, принадлежали не ей, а ее покойному сожителю; рассказывали совершенно уверенным тоном, что она еще ранее, нежели сойтись с литератором, была замужем, что муж ее жив — называли даже фамилию: Елкин — и что она вышла заведомо от живого мужа. На сколько это было справедливо — судить не нам, тем более, что все это мало касается нити нашего повествования. Под свежим впечатлением своих разрушенных надежд и всех этих слухов Марья Викентьевна ходила мрачнее тучи. Это, однако, не помешало ей принять явившегося Николая Леопольдовича с распростертыми объятиями.

Был седьмой час в начале, дома сидели только она, да Агнесса Михайловна. Барышни гуляли, а для завсегдатаев не наступило еще время.

— Вот одолжили, что вспомнили и заехали, — рассыпалась Марья Викентьевна перед Гиршфельдом, не зная где и усадить его.

— А я к вам по делу, и по серьезному делу, — заговорил он, после обычных приветствий, опускаясь в кресло.

Марья Викентьевна вопросительно уставилась на него.

— Являюсь к вам ходатаем по поручению, или лучше сказать без всякого поручения, за князя Владимира Александровича.

Лицо Боровиковой вытянулось, а услыхавшая конец этой фразы входившая в гостиную Агнесса Михайловна даже остановилась в дверях.

— И к вам тоже! С вами я даже буду ссориться! — поднялся ей на встречу Гиршфельд и подал руку.

Мать и дочь многозначительно переглянулись.

— В чем же дело? — почти разом спросили они, усаживаясь на диван.

Они немного отправились от первого смущения и даже насильственно улыбались.

— Дело в том, что романы хорошо писать, полезно иногда и проделывать в жизни, но тянуть, как написанные, так и жизненные одинаково вредно, первые потому, что покосится на автора и редактор, и издатель, да и публике наскучит, а вторые потому, что не знаешь как обернется; вдруг одному действующему лицу надоест — «любить под дулом револьвера», — подчеркнул Николай Леопольдович и лукаво улыбнувшись, взглянул на Агнессу Михайловну.

Та сперва покраснела, насколько ей позволяла это косметика, а потом побледнела. Мамаша как-то растерянно улыбалась и смотрела на Гиршфельда с видом утопающего, ищущего за что ухватиться.

— Что вы хотите этим сказать? — через силу произнесла дочь. — Значит князь…

— Ничего не значит, милая барынька, — не дал он ей договорить: — князь теперь сидит у меня и у него наверное душа не на месте, а сердце и подавно, так вы его у него давно сдвинули…

И мать, и дочь весело улыбнулись.

— Я высказал это в смысле предупреждения, заботясь о вашем же, милая барынька, будущем… Мне известно все до малейших подробностей, князь вырос на моих глазах и считает меня своим единственным другом. И он не ошибается, да и это не могло бы быть иначе, я как родной был принят в дом его матери и из одного чувства благодарности обязан был бы перенести свои симпатии с покойной на ее единственного и любимого сына! Иначе я бы оскорбил ее дорогую для меня память. Кроме того я люблю князя и лично… Повторяю, я знаю все. Поймите, все, все…

Гиршфельд подчеркнул последние слова.

— Как, он разболтал?

Николай Леопольдович не дал ей докончить.

— И отлично сделал, потому что иначе это могло кончиться хуже, нежели теперь… У меня есть только к вам один важный, серьезный вопрос. Любите ли вы его?

Агнесса Михайловна удивленно вскинула на него глаза.

— Если вам, вы говорите, известно все, то как же могло бы быть иначе?

— Могло-то могло! Мы с вами не вчера родились, я вас прошу ответить мне на вопрос… — категорически заявил он.

— Люблю!.. — отвечала она, видя, что с ним не приходится играть в слова.

— А если любите, то пора прекратить играть комедию…

— Что это значит?

— Я вас отлично понимаю, скажу больше, я преклоняюсь перед вашим умом; такого человека, как князь, нельзя было и привязать к себе иначе, как постоянным страхом потери, постоянною опасностью в любви, вы артистически выполнили вашу задачу, вы исправили неисправимого, вы привязали его к себе, как собаку… За это вас честь и слава! Но довольно… Всему есть границы, даже собачьему долготерпению… Вам, как умной женщине, следует это помнить.

— Но разве он жаловался?

— Ничуть! Он до того увлечен вами, что ему и на мысль не может прийти жаловаться на вас. Но мне его самому жаль и я не могу допустить, чтобы его долее бесполезно мучили. Он желает жить с вами «совместно», как говорим мы, дельцы. Ваше положение настоятельно, по моему мнению, даже этого требует. Вы заставили его полюбить вас настолько сильно, что, поверьте, беспрепятственное обладание вами не может охладить в нем это чувство, тем более, что подозревать его ревностью вам ничто не мешает и при семейной обстановке… Значит надо согласиться.

— Но мой сын! — возразила она.

— Он будет любить и заботиться о нем, так как вы его мать.

— А позор, ребенок ведь будет незаконный?

— Ничуть! Он будет записан на вашего мужа. Ему законом предоставляется годичный срок на оспаривание законности, но почему он узнает, живя вдали от Петербурга.

— Разве это можно?

— Конечно можно, я говорю с вами серьезно, я не шучу. Кроме того, я подаю вас этот совет, имея в виду вашу обоюдную пользу. Князь жил до сих пор, не зная своих средств. Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики — он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей семьи на совершенно комфортабельную жизнь хватит, но на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не хватить, тем более, что московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам. Они хотят хлопотать о назначении над ним опеки за расточительность. Это пока слухи, но если они подтвердятся — я ему помочь буду не в состоянии, эти родственники — люди слишком сильные и влиятельные…

— По-моему, Николай Леопольдович прав, я не знаю, почему бы тебе не согласиться. Кто знает, при твоей игре — он может увлечься, а тогда он у тебя всегда на глазах… — заметила Марья Викентьевна.

— Что же, maman, дело не во мне — я согласна… Вы за него ручаетесь, Николай Леопольдович?

— Ручаюсь, барынька, ручаюсь! Отныне я вам друг и союзник, но и от вас требую того же.

— От души делаюсь им, — протянула она ему руку. Он крепко пожал ее.

— Так едемте и пусть князь будет сегодня же на эмпиреях блаженства. Он там, чай, истомился, сердечный!

— Едемте, едемте!

Восторг Владимира, когда Гиршфельд вернулся домой вместе с Агнессой Михайловной, и последняя выразила полное согласие на совместную жизнь, был неописуем. Он бросился обнимать то того, то другую, и тотчас помчался, конечно вдвоем, нанимать квартиру. Они нашли очень хорошую и удобную в одном из переулков, идущих параллельно Николаевской улице. В несколько дней князь роскошно омеблировал ее и неизвестно для чего устроил даже телефон. Агнесса Михайловна вместе с сыном переехала на новоселье, отпразднованное, как «семейное торжество», с подобающей помпой. Все завсегдатаи квартиры Боровиковых и Гиршфельд с женою, конечно, находились на лицо. Охотников остался постоянным гостем Михайловны и при ее новом положении. Князь был в восторге — его давнишняя мечта наконец исполнилась. К Николаю Леопольдовичу он чувствовал нечто в роде религиозного благоговения.