Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Снеговик

Снег падает густой, медленный. Все засыпано: и двор, и мои качели, и бабушкины боты на крылечке, и Шарикова конура. Из конуры торчит собачий нос. Когда на черный шелковый кончик садятся крупные хлопья, Шарик недовольно фыркает и мотает головой.

Я ковыряю лопаткой сугроб на лавочке и думаю: Шарику хорошо — у него каждый день выходной, гуляй себе. А нам даже на воскресенье уроки задают! Пока все сделаешь, уже и не хочется ничего… Что ж теперь, до вечера возле лавки стоять? Бабушка глянет, что я тут торчу, сразу домой загонит. Боится, что замерзну, простыну. Будто я маленькая! Набираю полную пригоршню снега и тайком пробую на зуб. Скрипучий ком в руках рыхлый и послушный. Снеговика, что ли сделать? Только не здесь, а на улице, у калитки. Во дворе не интересно. Кто его тут увидит? А там все будут смотреть и спрашивать:"Это кто ж слепил?»

Снег у забора глубокий, нетронутый, в оспинах опавшей рябины, ее сморщенные бурые гроздья нависают над моей головой. На нижней ветке ворона беспокоится, что это я тут затеяла.

Сначала нижний ком — большой-пребольшой, такой, чтоб с места не сдвинуть. Не спеша оглаживаю его, охлопываю лопаткой. Потом — средний. Варежки мокрые, в ледяных катышках. Холод заползает в рукава. Серая кроличья шапка лезет на глаза. Я подпихиваю ее вверх, но она снова сползает по взмокшей от усердия челке.

Голову скатать легко: раз, два — и готово! Снеговик почти с меня, крепкий, ладный. Надо ему теперь глазки. В ящике за сараем, куда бабушка выбрасывает золу из печки, можно отыскать пару угольков. Для носа годится сосулька. Из рябины сделаю бусы и пуговки.

Мое творенье хорошеет с каждой минутой. Эх, жалко шапку не из чего… Как? Платок же есть! Старый, бабушкин, она его давно не носит, а снежной бабе — в самый раз.

Снег перестал. Воздух мягкий, как подтаявшее мороженое. И тихо. Даже собакам брехать лень. Улица пуста, дальние дома уже теряются в густеющей синеве. Неужели никто так и не выйдет?

Вдруг за спиной скрипят ворота, и из дома напротив выкатывается Лешка на новых санках. Хоть мы и соседи, но в школе он со мной не разговаривает, стесняется. А так, ничего, дружим.

— Ого! — говорит он, оглядывая снежную бабу. — Сама? — и, не дожидаясь ответа, сообщает:

— А я на горку… — но не уходит, топчется рядом. Значит, чего-то надо ему. Так и есть!

Вкрадчиво шмыгнув носом, Лешка спрашивает:

— Ты русский на завтра сделала? Дашь списать?

— Не дам! — говорю я. — Ты мою тетрадку в прошлый раз так заляпал — Александра Борисовна пол-урока ругалась!

— Да это я блины ел, — оправдывается Лешка, — но ты не думай, я теперь аккуратно буду…

Леху жалко. У него по русскому «три пишем, два в уме».

— Дай, а? Ну дай… — канючит он.

Я готова сдаться, стою в нерешительности: представляю, как попадет завтра, если Александра Борисовна увидит, что он опять у меня списывал…

Но Лешке уже надоело ныть.

— Ах та-ак… — зловеще тянет он и быстро наклоняется — крепкий снежок, пущенный меткой рукой, ударяет мне в щеку, другой — в плечо, от третьего успеваю увернуться и сама перехожу в наступление. Но Лешка вдруг меняет тактику: целит не в меня, а в мою красавицу-бабу: вмиг сбивает с нее платок, ломает нос-сосульку. Со двора ему на помощь выскакивает брат Серега в расхристанном пальто. Вдвоем они лупцуют мою бабу снежками, разбивают ей голову. Дубасить братьев лопаткой — только пыль из них выколачивать! Шапка у меня набекрень, верхняя пуговица на шубе отлетела, шарф соскочил… Да разве я одна с ними справлюсь?! Противные мальчишки сбивают с ног, закидывают снегом, и с воплями «Мочи ее! Давай!!» азартно пинают беззащитную бабу. Над побоищем, заполошно хлопая крыльями, орут налетевшие вороны. Во дворе, зачуяв неладное, разрывается от лая Шарик, но он на цепи, и не может помочь мне.

— Вот так! — мстительно говорит Лешка, хорошенько потоптавшись на останках снеговика. — Получила! Пошли, Серега, — машет он брату и, подхватив санки, убегает.

От гнева и обиды я реву на всю улицу, оплакивая погибшую бабу. Валенки у меня полны снегу, варежки вообще неизвестно где, лопатку отняли мальчишки. Возле забора из снежного месива в кровавых пятнах раздавленной рябины, торчит бабушкин платок.

***

Наутро вся подушка у меня мокрая, сопли ручьем и горло саднит так, что дышать больно. Бабушка греет на печке молоко и выговаривает мне за вчерашнее.

В школу нельзя. На улицу — и подавно. Читать надоело, рисовать неохота, по телевизору показывают «Сельский час». Скукота…

Бабушка уходит в аптеку. Потом возвращается, обметает веником снег с ботов:

— Опять соседский малый крутится возле нашего забора. Ну попадись он мне, я ему задам! — грозится она.

Заняться нечем. Монотонно тикают часы, бормочет радио, дрынчит холодильник — в его тусклой утробе стоят аптечные пузырьки с вонючей микстурой. Расплющив нос о холодное стекло, смотрю во двор. Шарику тоже скучно. От нечего делать он гоняется за своим хвостом, бестолково крутится на одном месте.

— Отойди от окна, — ворчит бабушка, — дует.

Дни тянутся. Иногда заходят проведать девчонки из школы, приносят домашние задания. Сплетничают: Леха нахватал двоек по русскому. Хоть какое-то утешение…

— Стыдно этому радоваться, — говорит бабушка.

Чувствую, она права.

В школу меня отпускают через неделю. После долго сидения взаперти, от воздуха кружится голова. Туго повязанный шарф душит, но ослабить его я не решаюсь. Размахивая портфелем, выхожу за калитку. У забора, на том месте, где была моя баба, стоит большой кособокий снеговик, слегка оплывший под зимним солнцем. В одной руке у него моя лопатка, а в другой — ветка рябины…