Милая Мила

Наталья Александровна Веселова, 2022

Мила не такая, как другие. Ее мир драматически заужен и отличается от нашего. Она никому не нравится, все от нее отказались, приходится жить с бабушкой, никогда не выходить из дома и вести тайную жизнь внутри себя… Собственно, бабушка, оказывается, не совсем бабушка, а участница странной любовной истории. Да и главная героиня рассказа – вовсе не та, кем ее считают.

Ночь долгая. Под одеялом у Бабушки густое и душное тепло. Они с Милой всегда спят на одном широком диване — так уж повелось с самого начала, с того дня, что Бабушка взяла Милу жить к себе. Того дня? Она едва ли понимает, что такое — тот день… Ну, просто день — что-то почти знакомое: это когда за окном становится светло-светло, и Бабушка — грузная, как узел с бельем, в одной длинной-предлинной рубашке, с растрепанной светлой косичкой через плечо, выбирается из уютной постели, пошире раздвигает тяжелые шторы и задумчиво говорит: «Ну, вот и еще один день пришел». Тогда Мила тоже выпрыгивает из постели, бросается к окну, тревожно смотрит в их скудный дворик, никого там не видит и начинает изо всех сил толкать Бабушку головой, вопросительно заглядывая ей в глаза:

— М-м? М-м? — громко стонет она.

Это Мила хочет спросить: «Кто? Кто пришел?» — но говорить ей так и не удалось научиться, сколько она ни старалась. Со временем она, правда, поняла, что «День пришел» — означает, что за окном стало светло, и он, этот День, будет здесь до тех пор, пока не стемнеет, — и тогда придет Ночь. И станет хлопать от сквозняка вечно открытая форточка, а в тревожных ночных отсветах наискось помчатся тучи больших белых бабочек. Миле их не достать, этих ледяных бабочек. Правда однажды, когда Бабушки не было в комнате, она ухитрилась взобраться на подоконник, оттуда кое-как дотянуться до форточки — и одна бабочка села ей прямо на нос! Села — и сразу укусила ее маленький носик мгновенным холодом! А потом пропала… Нет, это оказалась совсем не такая бабочка, которую однажды посчастливилось поймать, когда во дворе было тепло-тепло, как у бабушки в кровати, и Мила часами просиживала у открытого окна. Бабочка долго летала перед ней — жирная, белая — и дразнила, дразнила Милу своей наглой легкостью. А Мила не будь дурой: напряглась и — хвать! Сильными пальчиками сжала белую пленницу намертво и отправила в рот — даже не поняла, как это получилось: ведь хотела только рассмотреть… Она не успела оценить — вкусно ли ей, когда в комнате откуда-то появилась Бабушка, всплеснула руками и кинулась к Миле с криком:

— Что ты делаешь! Выплюнь! Плюнь сейчас же! Скажи: «Тьфу»!

Мила любила делать все наоборот — не по своей воле, а просто так выходило, поэтому она, как могла крепко, сжала челюсти — и тогда Бабушка принялась раскрывать ей рот насильно, запрокинув несчастной голову и зажимая ей нос.

— Какая гадость! — приговаривала она. — Какая гадость! Это же бабочка! Как ты только можешь! А если она какая-нибудь ядовитая?!

Зато так Мила узнала, что все белое и легкое, что летает днем и ночью, в жару и в холод, мимо их окна, называется «бабочка»…

Ночь скучная. Когда Бабушка спит, играть с ней нельзя, нельзя даже ее трогать: если ее разбудить, то она станет злая-злая и может даже больно и звонко шлепнуть Милу по попе. А Миле почему-то именно ночью не хочется спать. Она выпрастывает голову из-под одеяла и с тоской смотрит на недоступных бабочек, мчащихся в квадратике открытой форточки. Бойко и ритмично щелкает большая, злобная круглая штука под названием «будильник» — Мила его ненавидит и все время норовит бросить на пол, но в Бабушкином присутствии этого делать нельзя: сразу получишь «по попе». Зато когда Бабушки нет в комнате, и Мила сталкивается взглядом с хищной мордой будильника — она с наслаждением швыряет его на пол и топчет, топчет — а он все не замолкает. После этого главное успеть отбежать подальше и, как ни в чем не бывало, усесться в кресло перед телевизором, чтобы Бабушка не знала, что это Мила скинула противную штуковину, а подумала бы, что она сама спрыгнула на пол… Но та все равно откуда-то знает, что произошло, как будто стояла рядом и все видела. Мила совершенно не понимает, как такое возможно!

— Ы-а! — кричит она. — Ы-э! — ей хочется сказать, что это не она, не она, но, как всегда, стоит раскрыть рот — и оттуда вместо таких понятных ей человеческих слов вырываются странные гортанные звуки.

— Не ты, говоришь? — отлично понимает ее Бабушка. — А кто еще, интересно? Вот я тебе сейчас…

Мила стыдливо отворачивает голову, и женщина сразу смягчается:

— Ах ты, бедная моя девочка… И чем только тебе мой будильник не угодил?

Ее теплая ладонь ложится Миле на лоб:

— И какая же ты всегда горячая… Надо будет опять врачу показать тебя и спросить — нормально ли это? И ведь, вроде, здоровая… Бегаешь, вон, дай Бог каждому…

Ночь тягостная. Звуки ее одновременно приманчивы и враждебны. Тысячи шорохов, стуков, вздохов, колебаний воздуха — все это слышит Мила, ведь она не умеет только говорить, зато все остальное делает лучше многих! Ей тревожно, сладко, мучительно, словно откуда-то доносится соблазнительный дремучий зов — пойти бы ему навстречу, но куда, куда? Да и страшно, тесно где-то внутри… Мила боязливо заползает обратно под одеяло, приваливается к теплому Бабушкиному боку. Тут безопасно, родной запах обволакивает чуткие ноздри… Спит Мила. Сладко спит, пока опят не приходит этот… которого зовут День.

Они с Бабушкой не всегда бывают только вдвоем. Иногда приходят другие Бабушки, и тогда все сидят за столом, едят, пьют и разговаривают. Мила тоже сидит за столом со всеми, у нее есть свой личный стул, который никто не трогает, — она внимательно слушает, стараясь уловить смысл слов: не опасно ли что-нибудь для нее? А может быть, наоборот, — хорошо? Другие Бабушки тоже иногда к ней обращаются, в основном, предлагая что-то съесть, и Мила иногда соглашается, а иногда — нет, по настроению. Но ни одна из Бабушек, кроме ее собственной, ее не любит — это очень понятно. Да они этого и скрывать не собираются! Вот одна — от нее нестерпимо несет цветами, почти как от огромного красного веника, который однажды принес Бабушке ее Друг (который вообще-то хороший, но в тот раз Миле было не продышаться — даже все остальные запахи надолго пропали) — так вот, эта чужая Бабушка спрашивает Бабушку настоящую:

— Слушай, зачем она тебе? — и откровенно показывает на Милу. — Такой ужас…

— Действительно, — поддерживает ее другая. — Ради чего ты ее взяла?

— Очень жалко стало… — тихо говорит Милина Бабушка. — От нее племянница моя отказалась. Мужика себе нашла, а он ей — вот как ты сейчас: «Какой ужас!». Говорит, мол, либо она, либо я… В какой-то там приют ее сдать хотели… А я как в глаза ей посмотрела… Ей два годика тогда было уже, и такая домашняя… Ну, как ее в приют! Совсем с ума посходили люди! Не позволила сдать — и ни разу не пожалела… Говорю ей: пойдешь ко мне жить? Буду твоей бабушкой… Уход за ней минимальный… Ну, шарахаются некоторые с непривычки… А потом — ничего… Привыкаешь ведь. Мы большие друзья, да, Мила?

— Кстати, насчет глаз — это правда, — неожиданно соглашается до того молчавшая самая маленькая Бабушка. — Просто васильки! И разрез такой красивый… Если б не всё остальное…

— Бр-р… Я лично никогда не привыкну, — упорствует та Бабушка, что вонючая. — Хотя она у тебя уже сколько? Лет семь, кажется? Ну, тогда недолго осталось — такие ведь, наверно, много не живут?

— Еще как живут! При хорошем уходе! — испуганно восклицает настоящая Бабушка, прижимая Милу к себе: — Не слушай ее, не слушай, хорошо? Ты проживешь еще долго-долго, ясно? Мы всегда будем с тобой вместе… — и к подруге: — Хоть бы при ней помолчала! Она же все понимает! И теперь начнет мучиться!..

— Иди ты! — принужденно смеется та. — Понимает… Какие у нее мозги… Она даже не понимает, что такое — жить… А уж умереть… — и машет огромной рукой с длинными коричневыми когтями.

Напрасно она так думает. Мила прекрасно знает, что такое жить. Это когда ты просто есть. И рядом — Бабушка. И приходит День. Творог со сметанкой на тарелочке… Смешные непоседливые пятнышки на спинке кресла — ты пытаешься их поймать, но они всегда убегают. И еще ты обнимаешь Бабушку, когда вы вместе смотрите телевизор — это такое окошко в коробке, где все мелькает, мелькает… Интересно… Жить — это еще когда пахнет курочкой, и тебе сейчас дадут попить теплого бульону… А потом День куда-то уходит, и вместо него откуда-то появляется Ночь. И это тоже неплохо, только по-другому. Это тоже — жить. Волноваться. Хотеть чего-то непонятного. То проваливаться во тьму, то выныривать туда, где ровно дышит Бабушка и летят белые бабочки… Однажды вынырнуть — и увидеть, что День уже пришел… Без тебя. А умереть — это, наверное, просто не вернуться из тьмы… Нет, Мила хочет всегда возвращаться… Она обязательно будет возвращаться… Тьма никогда не возьмет ее себе навсегда. Ни ее, ни Бабушку…

Тот дворик, что только и виден из двух их с Бабушкой окон — кухонного и комнатного, — очень маленький, даже Мила это понимает. «Наш колодец», — называет его Бабушка — а вот, что такое колодец, не объясняет. Кругом высокие желтоватые стены, а посередине — будто бы диван, только жесткий (Мила однажды сбежала из дома через окно и попробовала на ощупь). Это — скамья; хотя у нее и есть крепкие ноги, она никогда не бегает, всегда неподвижно стоит под огромным кривым деревом. А дерево это очень красивое. И умное. Гораздо умнее Милы. Та относится к нему с уважением и, когда окно в теплое время совсем открыто, пытается крикнуть во весь голос: «Эй, дерево! Слышишь меня? Я — Мила!». «Э-о-о! — вылетает из ее груди. — Э-э-а! А-ми-а!». Дерево не понимает Милу, но иногда машет ей своими мохнатыми руками. У него много рук, и всеми руками оно то ли приветствует Милу, то ли хочет схватить ее и съесть, и тогда становится шумно и страшно…

На другой стороне двора в желтой стене — два маленьких окошка. Когда приходит День — они темные, а если Ночь — светлые.

— Видишь те окна? — указывает иногда Бабушка, стоя рядом с Милой и глядя вместе с ней во двор. — Там живет наш с тобой Дима. Мой друг. Вон, вон его тень мелькает за занавеской!

Мила высвобождается. Она всегда так делает, когда совсем не верит в то, что говорит Бабушка. Когда ей абсолютно ясно, что такого не может быть. Например, те окна такие крошечные, а Друг — он же Дима — такой большой. Как он может поместиться в маленькое окошко? Вот она, Мила, сегодня хотела забраться в шкафчик на кухне — и не поместилась. А шкафчик-то ведь больше окошка!

— В том доме, за теми окнами, тоже есть небольшая квартирка, — втолковывает ей Бабушка. — Почти как наша с тобой, Мила. Только у нас одна комната, а там — две. Дима в них живет со своим внуком. Вернее, не со своим, а своей покойной жены. И они так плохо живут, Мила, — ты не представляешь… Он такой нехороший юноша, этот его Юрка! Так обижает моего Диму, так обижает… Ах, Мила, Мила, ничего-то ты не понимаешь, ничего не ответишь мне, не посоветуешь… А надо ведь что-то делать… Что делать-то, Мила?

Мила видит, что Бабушка расстроена, от всей души хочет ее развеселить, показать, что не нужен им никакой Друг, и дела нет ни до какого непонятного плохого «юноши», им вдвоем так тепло и сытно, а когда Друг приходит — он столько съедает, что вдруг потом им с Бабушкой не хватит еды? И не будет ни творога, ни сметанки, ни курочки, ни тушеной рыбки? Но как донести это до нее, до глупой? Зачем она все время кормит ненасытного Диму, от которого пахнет… Ах, как странно пахнет от него! Когда Мила осторожно подойдет и прижмется к его плечу, то запах — нюхала бы и нюхала! Хочется головой тереться — если б только он позволял! Зато когда вытащит вдруг свою противную игрушку… Мила прекрасно знает это мерзкое слово: «Опять ты за сигарету! — кричит Другу Бабушка. — Только в ее сторону дымить не вздумай: ты же просто убиваешь этим девочку!». Друг послушно выпускает вбок одну за другой тугие серые струи, но Миле все равно становится тошно и муторно, она отсаживается как можно дальше от них обоих, но совсем уходить не хочет — слушает… Она откуда-то знает, что Бабушке очень нужен этот Друг. Может быть, даже больше, чем она, Мила… И если он ей однажды скажет: «Или она, или я»… Но он не скажет, чувствует Мила.

— А она у тебя, кстати, не такая уж и глупая… — однажды замечает Дима. — Взгляд, между прочем, почти осмысленный… Ну, страшненькая… Но ведь не совсем же до безобразия… Вон какие глаза красивые — надо только разглядеть… И что лысая — тоже можно привыкнуть… Мы ведь подружимся с тобой, Мила, да?

«Если ты не будешь есть столько курочки», — хочет ответить Мила, но молчит, потому что уже знает, что у нее это не получится. Ну, ладно, пока у них есть еда: «Переводы меня кормят, не жалуюсь», — со смехом говорит иногда Бабушка. Ага, сейчас кормят, а потом передумают и перестанут. Лично Мила никогда не видела этих Переводов. Наверное, они приходят и дают Бабушке еду, когда Мила спит. А вдруг однажды не придут? Или они будут приходить и кормить ее всегда, как приходят День и Ночь?

Тянется ночь, тянется… Спит Мила и не спит… Но там, где кружат белые бабочки, становится неуловимо светлее. Значит, к ним опять идет День…

Последнее время он остается надолго, он почти всегда здесь, а Ночь… Она стала какая-то странная, почти не темная. Мила узнает, что она пришла, только когда Бабушка говорит: «Ну, все Мила, спать пора. Видишь — давно уж ночь на дворе». Мила тотчас подбегает к окну и осматривает двор: нет Ночи. День кругом, только другой… Непонятный: звуки, запахи и чувства, как когда Ночь, а по виду — День. Тогда Миле становится так неспокойно, что спать она не может вовсе. Только дождется, пока громко задышит рядом Бабушка — и украдкой выбирается из постели. До утра она бесшумно бродит по квартире — прислушивается и тайно страдает. Ей хочется, чтобы все встало на свои места. Она ждет, не придет ли настоящий, знакомый День, а не этот, который только притворяется Ночью…

Зато когда долгожданный длинный День здесь, Мила часто остается одна. Бабушка снимает с себя легкий, пестрый халат, который носит дома, если никто, кроме Дня, к ним не приходит. (Мила знает это слово, потому что, когда ей иногда хочется особенно приласкаться и она буквально повисает на Бабушке от любви, та испуганно кричит: «Осторожно! Халат мой порвешь!»). Сняв халат, женщина надевает красивые гладкие платья («Как тебе мое платье, Мила?» — и готово: еще одно слово поселилось в голове у Милы навсегда). Потом Бабушка исчезает, оставляя Миле попить молока для утешения и выключая «верхний» свет. Она знает, что с Милой без нее ничего плохого не случится, Мила будет тихая-тихая, никогда не набедокурит, когда одна в квартире — а сразу ляжет спать. Иногда встанет, попьет молочка — и опять спит, пока не придет Бабушка. Она не знает — долго ли спит; иногда Ночь, похожая на день, приходит раньше Бабушки, а иногда — нет. Но, услышав, как открывается дверь, Мила вмиг просыпается и легко соскакивает с дивана. Она мчится в прихожую, подпрыгивает высоко, как только может, стараясь дотянуться до Бабушкиного лица, поцеловать ее покрепче, обхватить, прижать к себе… Мила не бывает точно уверена, вернется ли Бабушка вообще, но, когда это происходит — счастью ее нет предела…

— Только не висни на мне, пока я не надену халат! — сердито кричит Бабушка, отталкивая Милу. — Это платье — из бутика! Ты даже не представляешь, сколько я за компьютером горбатилась, чтоб его купить!

Про компьютер Мила прекрасно знает — это такой маленький не то телевизор, не то книжка, с которым Бабушка играет долго-долго, щелкает, постукивает, и от этого по его белому окошку бегают черненькие маленькие штучки, которые не позволяется трогать — а вот про платье уж и вовсе не понятно — что с ним не так? Она недоуменно смотрит бабушке за спину: спина вовсе не горбатая. Это у нее, Милы, горбатая, она много раз слышала, как про нее говорили:

— Смотри, какая горбатая спина! А ноги — длиннущие! Жуть!

— А мне даже нравится! — храбро отвечала тогда Бабушка.

— Не придумывай. Чему тут нравиться? — отмахивались от нее. — Но, раз уж ты взяла ее… Вот сама и любуйся…

Бабушка надевает такой знакомый, пахнущий ими обеими халат — и только тогда позволяет обнять себя. Она осторожно похлопывает Милу по боку, сидя на диване, и тихонько рассказывает ей:

— Знаешь, где мы с Димой были? На выставке…

Мила сердито трясет головой: ей непонятно — на чем они были? Она знает, что такое — «на диване», «на столе», «на подоконнике»… А вот — «на выставке»? Получалось, что Бабушка и ее Друг сидели или стояли на чем-то, чего Мила не могла даже вообразить, — и это ее сердило.

— Н-ны? — уточняет она.

— Ах, да, тебя кормить пора! — спохватывается Бабушка и тотчас встает.

Мила опрометью мчится за ней на кухню, даже забегает вперед от нетерпения: сейчас будет весело и вкусно! Бабушка положит Миле на тарелку теплой вареной телятины, нальет попить… А еще Мила любит сгущенку, Бабушка иногда наполняет ею маленькое блюдечко и говорит:

Конец ознакомительного фрагмента.