Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Магазин

Официально он назывался Гастроном №3, но вся округа звала его просто магазин на горе. Гора, на самой вершине которой он стоял, была… у-у-у-ух! Если хорошенько оттолкнуться от щербатого магазинного крылечка пыльной сандалией, а потом отпустить педали Орленка, то можно лететь со свистом в ушах мимо столбов и заборов, мимо кирпичной ограды детсада, мимо базара — лететь, не останавливаясь до самого моста через овраг, по дну которого, укрытая прохладными лопухами, бежит мелкая и шустрая речка Вырка.

Правда тащиться потом с велосипедом в гору — по жаре и пылюке… мне, восьмилетней, почти также тяжело, как Бабглаше с ее двумя клюшками. Нет, клюками. Нет, все-таки клюшками. Зимой ее внуки играют этими клюшками в хоккей, а летом Бабглаша ходит с ними (чего добру зря простаивать) в магазин за хлебом и овсянкой. Все остальное у них свое. Даже молоко. Везет же!

А у нас только куры и кролики. Так что за яйцами не надо, а за молоком меня почти каждый день гоняют то мама, то бабушка.

В магазине духота и сонное гудение воздуха. Пахнет старыми селедками и мокрой тряпкой, которую продавщица тетя Света никогда не убирает с прилавка. А то чем же вытирать молочные ручьи и сметанные лужицы, стекающие с нашей тары: бидонов и банок с тугими полиэтиленовыми крышками.

Очередь томится, с вожделением поглядывая на приоткрытые двери, подпертые железным крюком, но с улицы, увы, не доносится никакого дуновения. Да и откуда ему взяться, когда кругом полуденная лень, а раскаленная солнечная сковородка как прикипела с утра к небесам, так и торчит там, так и жарит…

Тонкая струйка молока звонко бьет в подставленный бидон, он медленно наполняется. Тете Свете торопиться некуда, она добросовестно отмеряет ровно шестьсот граммов сметаны, отирает с рук жирные белые капли, вяло щелкает костяшками счетов… Скоро у нее обед. И те, кого она не успеет обслужить до перерыва… вот невезучие! Я стою в хвосте очереди, привалившись плечом к холодильнику. Это он только так называется — холодильник, а на самом деле железный бок у него такой же жаркий, как и все на этом свете.

Развлечений в очереди всего два: либо считать, сколько банок килек в томате пошло на создание пирамиды в витрине, либо наблюдать за мухами.

Килек я уже пересчитала. Остались мухи.

Толстые и медлительные как дирижабли, магазинные мухи ведут роскошную жизнь. К их услугам душистые ржаные буханки и плюшки, щедро посыпанные сахаром, не говоря уж о рассыпчатой халве, блестящей слюдяными срезами.

Случается, мухам перепадает и сыр. Да не резиновый «Янтарь», в котором старушки ненароком оставляют свои протезы, а настоящий — покрытый желтой восковой корочкой в размытых чернильных печатях — «Российский».

Длинный нож тети Светы вязнет в его рыхлой дырчатой плоти, и она, кряхтя, налегает на него всем своим немалым весом — крак! — лезвие ножа бьет по разделочной доске и кусок сыра, истекая прозрачной слезой, отправляется на весы.

Над сыром стоит мушиный стон. Молодые нахальные мушки, еще не знакомые со здешними порядками, надоедают тете Свете своей мельтешней, и бывают отброшены прочь взмахом все той же мокрой тряпки. Пожилые мухи не суетятся, они садятся поодаль, и заранее потирают передние лапки — предвкушают… Да и к чему проявлять нетерпенье? Все равно их время дегустировать товар наступает раньше нашего, стоит только тете Свете на мгновенье ослабить бдительность…

Зато нам достаются цифры. Ну да, твердые синие цифры! Они зачем-то вдавлены в круглый сырный бок, и за ними идет настоящая охота. Их можно выковырнуть ножом, очистить от восковых чешуек и готово — играй хоть в школу, хоть в тот же магазин!

— Всех отпустить не успею, не стойте! — кричит она вдоль очереди. Мой умоляющий взгляд на секунду встречается с ее — равнодушным; тетя Света отворачивается. Вообще-то она не злая, и даже может иногда угостить крошевом печенья или арахисом, оставшимся на дне картонных коробок — все равно ведь списывать…

И сейчас я конечно все понимаю: нас много, она одна. Мне даже жаль ее немножко. Но себя-то жальче! Это ведь мне снова придется тащиться сюда после обеда, по такому пеклу… Опять стоять в этой очереди… Нетушки!

И я остаюсь подпирать горячий холодильник в тупой надежде на чудо.

Мухам хорошо, их не посылают за молоком. И у них крылья, они могут улететь отсюда. Хотя зачем им улетать, когда тут столько еды. Здесь даже колбаса бывает! Честное слово!

О прибытии колбасы в магазин мухи узнают даже раньше тети Светы. Она еще водит облупленным ногтем по замасленной накладной, а мухи уже вьются в кузове фургона над запотевшими люльками, где спеленатыми младенчиками лежат розовые, все в перевязочках колбасы.

Следующей о явлении колбасы народу узнает живущая по соседству с магазином Лида Скворцова. Феноменальный нюх и проницательность позволяют ей чуять колбасу за закрытыми дверьми подсобки. И пока нерасторопная тетя Света вывешивает табличку «прием товара», Скворцова успевает обежать всю улицу, стуча в каждый дом и вопя, как пожарная сирена:

— Татьяна, колбасу привезли! Петр Иваныч, на вас очередь занять? Валька, беги скорей к мамке, скажи, колбасу дают!

Норма отпуска колбасы — полкило в одни руки — известна всем. Поэтому к магазину сбегается все население улицы, включая грудничков и инвалидов. В очереди терпеливо стоят целыми семьями, как на митинге — плотно сомкнув ряды. Тетя Света считает, кому сколько колбасы причитается, и отрезает огромные куски. Остальные следят, чтоб все было по-честному, и волнуются, что деликатес иссякнет раньше, чем очередь.

Справедливость блюдут истово. Однажды тетя Света хотела схитри… сэкономить. И заявила одной молодухе с дитем на шее:

— На младенца не дам! Он у тебя еще титьку сосет, на что ему колбаса?

— Но бабы ее живо осадили:

— Ты, Светка, не мухлюй! Положено полкило на нос — вот и давай! А кто ту колбасу есть будет, не твого ума дело!

— Дуры вы бабы! — краснея, огрызнулась продавщица. — Я ж о вас забочусь! Ведь не хватит на всех…

— Ничего, — засияла молодуха. — Мы поделимся!

***

На крыльце магазина слышится знакомый стук клюшек. Ура, Бабглаша — спасение наше!

Старуха не спеша переставляет через крутой порог сначала клюшки а потом и ноги в клетчатых тапках поверх толстых шерстяных носков.

— Очередь не занимайте! — раздается предупредительный окрик, от которого угомонившиеся было мухи тучей взвиваются в воздух. — Через пять минут закрываюсь…

— Здравствуй, Светочка! — словно не слыша предупреждения, елейно говорит Бабглаша. — Ох упарилася вся, пока дошла… И как только ты крутисься тут день-деньской… — выпевает она, пробираясь к молочному прилавку.

На шее у Бабглаши болтается торба, как у коня, ведь руки-то заняты клюшками. Когда она говорит, костлявый подбородок, с торчащими на нем редкими волосками смешно дергается. Но никто не смеется. Бабглашу все любят.

Тетя Света ногой придвигает ей ящик из под ситро, и та не спеша усаживается.

— Говорят, у Лиды Скворцовой от жары кобель подох, — начинает Бабглаша. — И ведь какой кобель-то был… Помнишь? Здоровый, во! Волк, а не пес. Ты, золотко, работай, работай… отпускай людям молочко. Я не отвлекаю…

И тетя Света наливает молоко и сметану, отпускает плавленые сырки, макароны и килек в томате. Стрелки на часах за ее спиной давно уже показывают «второе» и компот, а Бабглаша все журчит, то про цены на помидоры, то про «фулюганов», которых милиция поймала прошлой ночью возле городской бани… Покупательница передо мной уже расплачивается. Я — последняя.

— Ну давай, что ли свой бидон, — тетя Света протягивает руку. — Сколько тебе? Литр?

— Два… — мысленно ликую я.

— А не прольешь?

— Я мотаю головой: нет, мол, как можно! — и выкладываю на прилавок липкую двадцатикопеечную монетку.

— Ишь, какая деточка, — одобрительно замечает Бабглаша. — Маме помощница растет… — и она вдруг озорно подмигивает мне.

— Ну Светочка, мне как обычно: полбуханки ржаного и пакет «Геркулеса».

Я выхожу на улицу. Солнце потускнело и умерило свою ярость, обожженное небо поблекло, верховой ветер гонит на нашу гору лохматые дождевые облака и вздымает пыль вперемешку с тополиным пухом.

— Спасибо, Светочка, уважила меня старую, — слышу я за спиной бабглашино бормотанье.

— Да чего там… — смущается тетя Света. — Это ж работа моя…

И дождавшись, пока Бабглаша со своими клюшками переступит порог, она удовлетворенно грюкает дверным засовом — закрывается на обед. Наконец-то…

— Ветерок… Хорошо-то как, — вздыхает бабка, и опасливо глядит на высокие ступеньки.

Я ставлю полный бидон на землю, и общими усилиями мы с Бабглашей одолеваем крутое крыльцо.

— Может проводить вас? — вежливо спрашиваю я.

— Да я тут близенько, только с горочки спущусь — и дома, — суетится Бабглаша. — А ты домой беги. До дождя-то успеешь?

— Успею! — я подхватываю свою ношу и, брякая на ходу крышкой бидона, вприпрыжку бегу домой.