Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Настоящий дед Мороз

Опять мне велели лисой быть.

Фикушки! — думаю, а вслух говорю сердито. — Не буду, не хочу!

— Кем же ты хочешь? — терпеливо спрашивает Аннаванна. — Снежинкой?

— Нет, я Снегурочкой буду! — они не знают — мне так надо. Очень-очень!

— А ты понимаешь, — вкрадчиво говорит Клавсергевна, и фальшиво-ласковый голос ее не предвещает добра, — какой должна быть Снегурочка?

Я киваю:

— Ей надо уметь петь и танцевать. Я умею.

— И еще, — продолжает Клавсергевна, поглядывая вбок и ища поддержки, — она должна быть послушной девочкой, — (Аннаванна кивает) — А ты разве слушаешься?

Я стою, думаю, слушаюсь я или нет? Вот когда всем в садике зубы лечили, я под стол залезла. А нынче утром Клавсергевна просила нас игрушки сложить, и я одна их убирала.

— Ну, что молчишь? — торопит Аннаванна, и я решаюсь.

— Сегодня, — говорю, — послушная была (на это им возразить нечего). И деда Мороза буду слушаться, а то он раз — и в сосульку меня превратит, — обещаю, а сама подол мну, волнуюсь — вдруг откажут? Тогда все пропало…

Клавсергевна смеется:

— Ишь, настырная! Ладно, посмотрим еще… — это она всегда так: сама согласна, только показать не хочет — боится, мы ей «на шею сядем».

Вот так я и стала Снегурочкой. Девчонки сперва завидовали. Думали, я из-за платья — у Снегурки-то, конечно, самое лучшее будет. Но потом Клавсергевна сказала, что костюмы всем одинаковые дадут потому, что я вместе со снежинками танцую — будто меня Злая Вьюга украла и превратила в снежинку. А дед Мороз должен свою внучку среди всех найти и расколдовать. Девчонки сразу успокоились, а я испугалась:

— Вдруг дед меня не узнает?! Раньше-то я лисой была… И вообще, выросла — все говорят. Что если он другую девочку выберет?

Аннаванна головой покачала:

— Что ты, он же волшебник!

И правда, думаю, чего я, балда, напугалась? Мне и нужен настоящий колдун. Больше надеяться не на кого. Бабушка так и говорит: «Доктора ничего не могут!» Она уж и таблетки пила, и мазями натиралась. Ей даже уколы делали! А спина все равно болит. Так болит, что бабушка плачет. Вот я и хочу деда Мороза попросить, пусть мою бабушку вылечит. Снегурке-то небось не откажет.

Когда Новый год настал, оказалось, его не в садике устраивают — тут места мало, и после обеда нас взбудораженных — ведут по синеющим мёрзло-звонким улицам туда, где всё случится. В тесноте и сутолоке незнакомых комнат, мы наряжаемся в невесомые платья из марли, обшитые мягкой, щекочущей голые ноги и плечи, мишурой и выходим в коридор такие красивые, что мальчишки не решаются нас дразнить и таращатся молча, раскрыв рты.

Строимся парами в темноватом коридоре у дверей в зал. Они закрыты. Подглядываем в щелочку, пихаем друг друга локтями: «Ну, что там? Видно? Дай-ка я…» За дверью баянист Владимир Сергеич протяжно растягивает меха, пробует лады, и вот раздается знакомое: «Мы веселые ребята…»

Двери настежь — нас слепит яркий свет и блеск дрожащей в воздухе серебряной канители — она спускается с потолка и тихо колышется над нами, будто снег идет. Посередине золотится ёлка, громадная, как башня, сверкающая хрупкими стеклянными искрами. Она пахнет оглушительно и непобедимо — зимним лесом, оттаявшей в тепле хвоей и чем-то таким, от чего тревожно и сладко ёкает сердце — скорым чудом, наверное.

Едва мы заводим хоровод, прибегает Злая Вьюга — Клавсергевна в теплом платке и с наволочкой в руках — оттуда разлетается белый пух. Всех ребят она превращает в снеговиков, а всех девчат — в снежинок. И мы танцуем — сперва медленно-медленно, потом все быстрей, быстрей… Музыка наяривает — Владимир Сергеич, войдя в раж, трясет головой и притопывает ногой. Мы вертимся, как бешеные, и вдруг…

Бах-бах-бах!! — дальние закрытые двери зала, на которые никто и не глядел, гулко затряслись под напором силы, желающей войти к нам. Музыка стихает. Мы испугано замираем, и в тишине кто-то торжественно и мерно снова трижды ударяет в запертые двери.

Кто это? Кто там? — шуршат боязливые шепотки. Внезапно гаснет свет — во мраке нас обдает холодом. Я успеваю испугаться, но лампы опять вспыхивают и все видят: по залу, стуча посохом и горбясь под тяжестью мешка с подарками, идет дед Мороз — в малиновой шубе, отороченной мехом, в шапке, надвинутой на лохматые брови. Нос и щеки у него красные, а борода… Такой небось утираться можно, как полотенцем, с восторгом и оторопью думаю я.

Вот он остановился, мешок под ёлку положил, да ка-ак грянет посохом об пол, как забасит: «Здравствуйте ребята! Не видали ль вы внучку мою — Снегурку?»

— Не-ет! — кричим мы, как условлено, — не видали! Ты, дедушка, сам ее поищи!

Я вместе со всеми кричу, а душа замирает: вдруг обознается все-таки — что тогда?

Дед велит нам сесть на стульчики у стены и давай загадки загадывать. Видно так Снегурочку найти хочет, да где там — девчонок и не слышно, одни пацаны орут. Я волнуюсь ужасно: как же он теперь искать будет? Дед Мороз говорит:

— Сейчас мой посох сам внучку найдет!

А Злая Вьюга тут как тут:

— Вот я те, дед, глаза-то платком завяжу! — и завязала.

Поднял Мороз свою палку и медленно вдоль ряда пошел. Я шепчу мысленно: «Дедушка, миленький, тут я!» Уж он совсем близко, и р-раз — посох прямо на меня показывает!

— Вот она, внучка моя!

Узнал! Вот это волшебник! Я вскочила обрадованная, и сердце наполнилось надеждой — сладкой и кипучей, как газировка.

За ёлкой на меня накинули поверх платья голубую атласную шубейку, расшитую узорами, и такую же шапочку. И стала я Снегурочкой. Мы с дедом всех снеговиков и снежинок обратно в детей переколдовали, ёлку зажгли, и такое веселье пошло, что даже Злая Вьюга подобрела и сделалась Метелицей. Потом дед Мороз подарки всем раздавать стал. Я ему помогаю, а сама смекаю, когда ж мою просьбу сказать?

Оделили всех. Напоследок опять в хоровод встали, да с песней — кружимся, кружимся… Смотрю, а дедушки-то и нет. Исчез! Из зала выбежала — никого. Только шаги вдалеке: туп-туп, туп-туп… Скорей туда — бегу, душа выскакивает: неужто, думаю, упустила? Вот дверь в глубине приоткрылась, светом по стенам плеснуло — там он!

Я следом за ним ворвалась, малиновую шубу увидела. Хочу слово сказать, и не могу — язык присох. В комнате разные пальто навалены, тут же открытые коробки с акварелью валяются, клочки грязной ваты и оторванная борода на стуле висит…

— Ух, жарко как! — говорит дед Мороз голосом Анныванны и стягивает шапку. А под ней пучок жиденький и шея вся красная. Я ахаю — она оборачивается:

— Ой, — говорит, — подарок-то я тебе не отдала, забыла…

Я пячусь, и без единого звука вываливаюсь за дверь.

Назад в зал, где у блестящей ёлки всё еще широко разливается и бурлит баян, идти неохота. Зачем, если всё — всё кругом обман?! Значит, не будет никакого чуда, убито думаю я, стоя за дверьми, некому его совершить. И бабушка все равно будет болеть, сколько ни пой песни… От этой мысли внутри делается пусто и холодно, как в коридоре. И хочется реветь. Но это так глупо — (поверила — дура, дура!), что я не решаюсь.

После праздника Клавсергевна и Аннаванна (уже в обычном платье и со следами плохо смытой краски на толстых щеках), помогают нам одеваться. Все галдят, рассказывают ей про деда Мороза, она хохочет. Улучив минутку, сует мне положенный кулек с конфетами и свойски подмигивает, чтоб, значит, я и дальше помогала ей всех обманывать. Мне противно, хотя она же не со зла. Хочется уйти поскорей, и в дверях уже толпятся родители.

На другой день, как стемнело, идем проведывать бабушку. Сине-звездная ночь лежит на макушках высоких сугробов и белых крышах, овеянных печным дымком. Снег сахарно похрупывает под валенками, будто я леденцы топчу. Скованная морозом улица пуста, и дальние желтые фонари на ней кажутся такими одинокими.

До бабушкиного дома уже близко. Вижу его высокую горбатую крышу и нашу калитку — как она открывается и оттуда выходит кто-то большой в распахнутой дохе и без шапки. В руках у него что-то тяжелое — может, мешок? Слышно, брякает засов.

— Смотрите! — кричу я родителям, но они отстали и ничего не замечают.

Доха скрывается за старыми липами, растущими у дома. Что-то громко фыркает на дороге — это кони, думаю я, и бегу туда — в горку со всех ног, спотыкаюсь, вязну в снегу. Не успела. Только облачко белого пара тает над опустевшей дорогой.

У бабушки всюду зажжен свет и очень пахнет лекарством. Сама она шурует кочергой в печке, и рада нам. Говорит: «Спину отпустило, слава тебе господи» и крестится.

— А кто тут сейчас был? — задыхаясь от бега и волнения, выкрикиваю я. — В дохе и с мешком, а?

— Врач это, врач… Вот шальная! — смеются в спину родители.

Врач? Да они-то его не видели! Чую, опять мне врут!

— Ба, — подойдя к ней, шепчу я, — ты скажи, это ведь дед Мороз приходил, да? Это он тебя вылечил?

Бабушка загадочно улыбается и кивает согласно.