Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Крот

— А у нас картошку воруют! — Танька выпалила новость и приготовилась: ну сейчас начнутся расспросы.

— Врешь ты все, — лениво сказала я, и подцепила пальцем парящую в воздухе липкую паутинку.

Кому нужна их картошка, ее ж от гороха не отличишь…

— Не, — вступился за сестру Сашка, — правда, целых три куста подрыли уже. Папка сказал: узнает, кто — шею свернет!

Мироновы, соседи наши, с этой картошкой, как с писаной торбой: мол, она особенная: сперва мелкая-мелкая, а потом как вымахает с футбольный мяч! Даже журнал «Сельская новь» показывали, где про это написано. Ну, не знаю… Сентябрь уже, а картошка у них — курам на смех. И вообще, на их папку глянешь, никакой картошки не захочешь: руки, что ноги, и кулаки как буханки.

— Может, это не человек копал? — говорю я, и зловещее «не человек» с еле слышным шелестом слетает на голые Танькины коленки вместе с палым березовым листиком.

— А кто?! — округляет глаза она.

— Вдруг это… крот? — подпуская ужаса в голос, в тон ей испуганно отвечаю я.

Таньке шесть еще только будет, и то не скоро, а Сашка-дурак, чего испугался? Он всего на год меня младше; куриное перо за ухо сунул: я, говорит, индейский вождь! — тоже мне герой!

Про крота, это я так… просто слышала, как взрослые говорили, что он в земле живет и грядки портит. А Сашка вдруг предлагает:

— Хотите кротовый ход посмотреть? — и повел нас к сарайчику на краю огорода, где грабли, тяпки и лопаты свалены. Обошли мы сарай, Сашка возле стенки присел и палкой крапиву раздвинул. А там прямо под досками подкоп — дыра здоровенная — голову просунуть можно — вот те раз!

— А зачем он в сарай лез? — робея, спрашивает Танька.

— Известно зачем: греться, — Сашка невозмутим. — Ночи-то теперь холодные.

— Слушайте, его надо поймать, — осмотрев дырку, предлагаю я. — А то конец вашей картошке! Что тогда зимой есть будете?

Сашка озабочено кивает.

Ловить решено нынче же, возле картофельных грядок: как начнет темнеть, спрячемся в кустах и будем караулить. Танька боится, а мы с Сашкой — не очень. И потом, урожай—то надо спасать!

Сашка побежал штаны надевать. А нам с Танькой штанов не положено, мы к поленнице пошли — вооружаться. Я подобрала сук потолще, Танька нагребла по дороге полный подол яблок — в крота пулять. Сашка явился, неся на плече индейский лук со стрелами.

Как солнце за Николину гору стало клониться, мы засели в смородине. Прямо за кустами начиналась бурая картофельная ботва, вповалку лежащая на осевших грядках. С краю, только руку протяни, земля небрежно раскидана: подсохшие серые комья и мелкие красные картошины валяются на меже — явно кто-то рылся…

Сидеть скучно. Березы во дворе, выбеленные закатными лучами, потихоньку меркнут, где-то далеко стучит топор, и призывно орут коты в лопухах за забором. Холодает. Танька ежится, но терпит:

— А крот нас не увидит? — опасливо спрашивает она.

— Ты что, он же слепой! — говорю я.

От нечего делать Сашка принимается таскать у сестры кислые и червивые яблоки — морщится, но ест. Я, вытянув поудобнее затекшие ноги, рву редкие пыльные ягодки черной смородины. Их перезрелая сердцевина слегка горчит.

— А крот большой? — опять спрашивает Танька.

— Во! — припомнив дыру под сараем, я развожу руки пошире — между моими ладонями мог бы поместиться теленок.

Жуткий безглазый зверь тяжко ворочается под землей, ввинчиваясь в черные туннели, между корней трав и деревьев, он пожирает склизких дождевых червей, белесых личинок и соседскую картошку. Его крючковатые когти, может быть, скребут сейчас землю прямо под нашими попами. Ужас!

— Знаешь, как он кусается? — шепотом, чтоб было страшнее, спрашиваю я. — У него зубищи — с твой палец.

Танька в отчаянии смотрит на свои измазанные смородиновым соком пальцы. И хочет бежать. Но Сашка сует ей под нос кулак, и она остается на месте.

В густеющих рыхлых сумерках, огород наполняется таинственными шорохами. Дальние кусты у забора, незаметно подступают ближе — окружают. Ползучие травы капканом плетей опутывают стежку, отрезая нам путь к отступлению.

Луна запуталась в березовых ветках, и железная крыша нашего дома, облитая тусклым слюдяным блеском, проступает на фоне сумрачного неба.

Яблоки съедены. Танька икает. А я так отсидела ногу, что трогаю и не пойму, это моя или чужая?

Вдруг слежавшаяся куча ботвы рядом с кустом шевельнулась, верхушка ее вспучилась и… (Смотрите, смотрите!) разворошив сухие стебли, оттуда полезло черное, сопящее…

Первым опомнился Сашка. Он бросил свой индейский лук, схватил мою палку и что есть силы метнул ее в шевелящуюся кучу. Куча не испугалась. И двинулась к нам. Больше обороняться было нечем.

Танька завизжала и, ломая кусты, кинулась прочь. В темноте она с размаху налетела на ограду и повисла на ней ревущим кулем. Я ринулась следом и попыталась отодрать ее от изгороди, но не тут-то было! Танька намертво вцепилась в занозистые колья. Ее брат, подгоняемый страхом, пыхтел впотьмах за моей спиной — он тоже надеялся взять забор штурмом. Хлипкий штакетник с треском обрушился под нашей тройной тяжестью, и мы вывалились в колючие заросли репьев.

Зареванная, исцарапанная Танька в порванном платье не могла остаться незамеченной, даже если б молчала. Но она голосила так, что Мироновский папа выскочил во двор в майке задом наперед и в одной галоше. Другую он сжимал в руке.

Отвечать пришлось мне — старшей. Я широко разводила руки, вытаращивала глаза и всячески напирала на то, что соседская картошка в опасности, и мы вообще-то герои. Были. Но больше не будем. Честное слово!

Мироновский папа слушал хмуро. Потом достал из сарайчика фонарь и лопату — острое лезвие хищно сверкнуло в лунном свете, и строго велел нам идти домой.

— А зачем он на огород-д п-пошел? — от пережитых волнений у Сашки зуб на зуб не попадал.

— Не знаю… — соврала я.

Полчаса спустя, лежа в постели, я слышала, хлопанье соседской двери, суету и приглушенные возгласы в коридоре, но слов было не разобрать. Сон сжимал мою голову мягкими лапами…

Наутро, идя через двор с портфелем, я увидела, что вчерашний пролом в ограде уже затянут рабицей, репейник срублен под корень, а возле его увядших листьев лежит темная кучка. Подошла ближе: черный зверек неподвижно лежал на земле, странно вывернув сморщенные пятипалые ручки. По траве к нему тянулся липкий бурый след. Я тронула зверя носком сандалии, и он перевернулся на спину, задрав слепую острую мордочку. На шее у него темнела глубокая рана, в которой копошились мелкие мухи.

Я долго стояла над ним. Потом укрыла зверька мятым лопухом и побрела в школу.