Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Шарик

Собачья осень не то, что кошачья — грустна и томительна. Всякое ненастье тянется дольше, когда один гремишь цепью в пустом дворе, ищешь местечко посуше, а засохшая каша в плошке, тем временем, превращается в суп, приправленный желтыми березовыми листьями. Холодный, бррр…

Дождя Шарик не любил. Даже если носа из конуры не казать, густая лисьего цвета шерсть все равно отсыреет. А полежи-ка весь день на мокром!

Нет, что ни говори, а собачья жизнь тяжелее.

Вот Тишка — хозяйский кот — выставит усатое мурло из теплых сенцев, оглядит разоренный сад, лужу у крыльца — фыркнет: чего, мол, в эдакую мокрядь делать — и назад к печке, сметану трескать. На Шарика и не взглянет. Что ему, вольному охотнику, дворовый ветеран караульной службы!

Впрочем, не всё ведь дожди, случались и погожие дни. Двор оживал: выходили из сарая медлительные куры-дуры — свесив гребешки набок, деловито рылись среди доцветающих ноготков и поздних ромашек, вытаскивая из жирной земли розовых червяков. За ними с тополя пристально следили промышлявшие разбоем серые вороны. И что могли поделать вялые куриные мозги против вороньей наглости?

Кур (а тем более добытых ими червей) Шарик за имущество не считал, и на вороний грабеж средь бела дня смотрел без всякого осуждения — так им и надо, пернатым!

Случались осенью и другие радости. Главная — пропадали вечные Шариковы враги — ёжики. В летние ночи они шныряли по округе в поисках любви и пропитания, сопели и возились в кустах, сбивая чуткий собачий сон. Шарик наставлял ухо и коротко взлаивал — возня стихала. Но стоило лечь, вытянуть лапы…

«На дело» ёжики ходили поодиночке, пыхтели и топотали не таясь — бояться им было нечего. Бесцеремонно залезали в песью плошку, выбирали лакомое. Шарик исходил лаем, но поделать ничего не мог. Не куснешь ведь колючего обжору, лапой не наподдашь!

Но смотреть, как хладнокровно сметают его ужин, было выше собачьих сил. И однажды Шарик расправился с нахлебником — изловчился и перевернул тяжелую плошку. Ёж оказался в ловушке, прихлопнутый чугунным панцирем. Всю ночь собачья миска, громыхая, бегала по двору. Шарик колотил хвостом по земле и повизгивал — зрелище одарило его счастьем.

Назавтра я подобрала пустую посудину у крыльца. Ёжик утек.

А там и лето кончилось. Захолодало, замело золотым и багряным, закапало, залило… и ёжики куда-то делись.

Застиранные бледные небеса сквозили меж голых тополиных веток. По целым дням, задрав кудлатую голову, Шарик смотрел ввысь — туда, где учились держать строй шумные стайки молодых скворцов. С самого утра они носились над пустыми садами и беспокойно свистели. День ото дня стаи становились чернее и гуще и однажды, описав прощальный круг над родными скворечнями, исчезали вдали за огненными макушками кленов. Шарикова душа рвалась следом, тело, отягощенное цепью и чувством долга, жалобно скулило.

На закате старый дом пылал. Рдели расплавленной медью низкие окошки и бревенчатые стены, увитые багряными плетьми девичьего винограда. Воздух тревожно пах костром: в огородах палили ботву, жгли мертвые листья. Их горький белый дым мешался с наплывавшим от реки туманом — сумерки затапливали округу клубами холодной белесой мглы. Шарик поглубже забирался в конуру. Дремал вполглаза. Дожидался…

Понемногу густая влага оседала, небеса прояснялись. Заспанная луна выходила поздно и подолгу висела над крышей, струя льдистый свет и неизбывную тоску. Вытянув морду, Шарик неотрывно смотрел на нее — ребра ему распирал рвущийся наружу голос. И вот раздавалась, набирая силу, заунывная собачья песнь. Ее подхватывали в соседних дворах, разносили по спящей округе. Псы выли самозабвенно, по-волчьи запрокинув головы, изливая печаль и одиночество, как веками делали это их дикие собратья в окрестных лесах. Стихали нескоро.

Рассветный утренник солонил травы. На кривых сучьях чернели осиротевшие птичьи гнезда, еще вчера полные жизни, писка, шорохов. Положив голову на лапы, Шарик слушал тишину, окутавшую недвижный сад, мерзлый двор, сонный дом… словно все кончилось в мире, и нечего больше ждать, кроме снега.

Ну что интересного в кладовке? Там только старые печальные вещи, доживающие свой срок: пожилое зимнее пальто с траченным молью лисьим воротником, прошлогодние газеты в ящике, облезлое цинковое корыто, да рассохшийся комод.

Ящики комода полны спутанных клубков, обрезков материи, сношенных гольфов и дырявых чулок. На что? А коврики делать! Домашние круглые половички из лоскутков — не паласы же в сенцах стелить.

Но я-то бываю здесь не ради рваных колгот. Моя добыча — кусочки кружев, пестрые пуговки, бусины, банты — для украшения принцессиных платьев из бабушкиных штор. Они здесь — в нижнем ящике. Бабуля про них не помнит. Но если вдруг найдет — одним половичком будет больше.

Бабушке нынче только и дел, что в кладовке рыться. Остальные уже переделаны: закрома наши полны, березовые дрова на заднем дворе сложены в поленницу и накрыты от дождя рубероидом, Шарикова конура на зиму обита ватином. На улице сыро, слякотно — самое время домовничать.

А в дому у нас кухня с печкой, две комнаты, да кладовочка. Летом в нее редко заглядывают, разве на минутку: таз для варенья взять, веники березовые развесить. А осенью каждый день что-нибудь да нужно: то бадейка для моченых яблок, то замазка оконная, то газет набрать — на растопку.

Чего в кладовке нет, так это съестного. Хотя… кое-кто, по нашему с бабушкой мнению, вполне мог бы иметь там завтрак обед и ужин — хоть каждый день. Но толстый рыжий Тишка только и делает, что греет пузо на печке, и с обитателями кладовки предпочитает не связываться.

Конец ознакомительного фрагмента.