Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Разлив

–…а еще есть город, где все на воде. И дома, и магазины… всё. Там по улицам реки текут и лодки плавают.

— Врешь! — не верит Сашка. — Почем знаешь?

— Читала… — говорю я.

Мы с ним стоим на бревнышках, сваленных возле забора, и, вытянув шеи, высматриваем, что делается на улице, полускрытой от нас ближними домами. Оттуда слышен плеск, гусеничный лязг и надсадный рев двигателей. Порывистый ветер носит гомон голосов и пронзительные ребячьи вопли.

— Врешь, — опять говорит Сашка. — Не может все на воде быть: и огороды, и сараи с курями…

— Хочешь, книжку дам, — усмехаюсь я и добавляю ехидно, — сам прочитай!

Я-то еще до школы читать выучилась, а Сашка все мычит, тужится и никак не может одолеть букварь, за что дядя Коля стыдит его и ругает лодырем. Сашка бычится и помалкивает, тогда отец багровеет и расстегивает ремень: «Ну, пошли…», и Сашка покорно бредет за поленницу. Мамка его — тетя Галя в воспитательный процесс не вмешивается, ей хватает маленькой Таньки — капризули и ябеды.

Мироновы — наши соседи по дому. Дом старый, двухэтажный. В нижнем этаже никто не живет, там только крутая скрипучая лестница с перилами. А наверху две квартиры — наша и их.

За крышами тяжко бахает, будто из пушек палят, там восторженно орут и бибикают — должно быть, вода поднялась еще выше и скоро будет здесь. Разлив такой, что затопило мост, автостанцию и вот-вот дойдет до улицы, где в самом начале стоит наш дом. Что ли мы утонем тогда? В животе у меня делается щекотно от страха.

— Везучие… — с завистью говорит Сашка про деревенских. Они живут за рекой, а работают в городе. Их домой на амфибиях возят — во машины — здоровенные как танки и прямо по воде прут! Сашка задается, у него там крестный — механик.

— Страшно, — говорю, — вдруг вода до нас дойдет…

— Подумаешь! — храбрится Сашка. — Затопит, пойдете к бабушке ночевать.

И то! У нее дом на горке, туда половодье не достанет.

— А вы как же? — озабоченно хмурюсь я.

Мироновым пойти некуда, у них бабка за рекой жила, да померла давно.

Сашка долго молчит. Потом наклоняется к моему уху: «А я деру дам!»

— Сдурел?! — опаленная его шепотом, ужасаюсь я. — По воде удерешь?

— По земле нельзя, — шепчет Сашка. — С собаками станут искать и найдут, я в кино видел. А на воде следов нету.

— Не надо, Сашка, миленький, — молю я, — вдруг потонешь?

— И пусть! — мстительно бурчит Сашка. — Вот они у меня попляшут! Будут реветь: «Сыночка, сыночка…», — зло передразнил он, — и пускай! Таньку свою небось не лупцуют…

— Танька двоек не хватает, — рассудительно замечаю я. — А ты как удерешь? Вплавь?

— Балда! — Сашка крутит пальцем у виска, потом спрашивает подозрительно, — не выдашь?

— Не… — мотаю головой я.

— Пошли, покажу, — он спрыгивает с бревен и, не оглядываясь, исчезает в глубине двора.

За домом на зады улицы скатывается с горки наш огород. Летом у нас там три грядки с укропом, а остальное Мироновы занимают под картошку. С улицы огород окружен низеньким штакетником. Но с мая до октября вдоль забора стражей высится колючий чертополох и седая брыластая крапива — они-то и караулят мироновскую картошку.

А пока огород гол. Раскисшая жирная земля жадно хватает нас за ноги — Сашка ведет меня к малиннику, раздвигает спутанные плети. Там спрятана от чужих глаз дощатая дверка от поросячьей закуты.

— Видишь, плот…

— Ты дурак, Сашка! — я стучу его по лбу. — Глянь, какие тут дырки между досками — она ж потонет.

— Сама дура, дерево не потонет, — огрызается Сашка.

Он все решил. В малиннике валяется черенок лопаты. Ночью Сашка сядет на плот, оттолкнется этой палкой и уплывет. До станции рукой подать, а там амфибии. Сашка попросится к крестному в кабину или потихоньку привяжет плот сзади — у него уж веревка запасена. В общем, махнет за реку, и поминай, как звали.

— Там бабкин дом в деревне, — бубнит он. — Козу заведу, там лес, охота… Житуха!

Потрясенно молчу. Чую, отговаривать без толку. Сашку жалко, но как знать, может река до нас не дойдет.

Вдалеке опять гулко бахает, и раскатистое эхо скачет по железным крышам — лед на реке взрывают.

Ночью никак не спится. Дом кряхтит, ветер влажным языком лижет стекла, за занавеской мотается желтое пятно фонаря. Сашка храбрый, и вообще молодец, думаю я, на амфибии поедет. А вдруг утопнет?! Ужас ледяными пальцами хватает за сердце: надо скорей рассказать все взрослым. Но я же обещала… Мрак пеленает тишиной мою измученную голову.

— Вставайте, вода! — молотит в нашу дверь дядя Коля.

Одеваемся впопыхах, натягиваем резиновые сапоги. Грохочет и трясется под нашими шагами лестница, еле видная в предрассветной мути. Возле дома сыро от ночного дождя, но воды никакой нет. Тетя Галя в пальто поверх ночнушки кутает хнычущую Таньку в одеяло. Ветер лохматит кусты, вороны на ветлах хлопают крыльями, хриплый грай висит над округой.

— Где Сашка? — спрашивает тетя Галя. Все суетятся, ей никто не отвечает. Танька принимается реветь.

Я выглядываю со двора и цепенею: вот она — вода! Подступы к нашему дому залиты бурой жижей, в ней плавают сбитые ветром прутья и чей-то сапог. Ветлы уже в воде, дороги больше нет.

— Са-а-ашка! — кричит тетя Галя.

Все его ищут, заглядывают в сарай и под лестницу — его нигде нет.

Кто-то хватает меня за шиворот и разворачивает к себе. Надо мной заспанный дядя Коля в кальсонах и телогрейке на голое тело:

— Где Сашка, а? Не знаешь?

Обманывать нехорошо, поэтому я просто молчу.

Вдруг глаза у дяди Коли расширяются. Он выхватывает из воды детский сапог и стремглав кидается во двор.

— Аааа… — вынимая душу, захлебывается тетя Галя, — Утоп! Уто-о-оп!! — и садится прямо на землю.

Я, помертвев, смотрю на сапог: точно Сашкин.

— Она что-то знает! — дядя Коля опять хватает меня за шиворот.

— Где Сашка, говори! Говори!! — храпит он. Мои ноги болтаются в воздухе, душат рыдания и воротник куртки, впившийся в горло. Из последних сил машу рукой в огород. Меня отпускают.

Дядя Коля летит в огород, и мы все за ним. Там над землей раскрылатилась туча, все залито, и грязное небо лежит прямо под ногами. Только малинник еще виднеется над водой, и рядом с ним темная шевелящаяся куча.

— Сыно-ок, — охает дядя Коля и бежит туда, черпая галошами воду и вздымая фонтан ледяных брызг.

Глаза мои привыкают к сумраку, и я вижу Сашку, застрявшего со своим плотом на краю огорода. Щелястая дверка от закуты села на острые зубья штакетника и ни туда, ни сюда. Наверно Сашка хотел сняться с мели и потерял сапог…

Отцепив брыкающегося беглеца от забора, дядя Коля уже тащит его обратно.

— Предательница! — шипит мне Сашка.

Я шмыгаю носом и вытираю рукавом мокрые щеки: ну и пусть…

Икающая, распухшая от слез, тетя Галя тискает синего продрогшего Сашку и замахивается на мужа: «У, ирод! Все ты!»

Всхлипывает покинутая посреди двора Танька. Дядя Коля топчется возле кустов, выливает из калош воду, выкручивает телогрейку. Ветки роняют ему на голову крупные капли, они текут по его лицу, и кажется, дядя Коля тоже плачет.

Я поднимаю голову и смотрю в небо — хмарь понемногу отступает с огорода. Ветер гонит с востока серенькое дождливое апрельское утро.