Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Открытки

Игрушек у бабушки не было. Зато прятался в ящике стола затейливый сундучок с открытками. Не деревянный, не железный, а рукодельный — бабушка сама его смастерила, сшив расписные картонные бока суровой ниткой. Сверху крышку приладила. Вышла пестрая коробочка вся в розах и ландышах, доверху набитая пожеланиями счастья и здоровья. Очень я любила туда заглядывать.

В мглистые клубящиеся сырыми туманами сумерки свет зажигали рано, и оклеенные зеленоватыми обоями стены любовно обступали нас. Вещи жались друг к дружке, сходились в тесный домашний кружок. Звуки и шорохи старого дома становились слышнее: шлепали редкие капли в рукомойнике, в подполье скреблись крысы, ходики на стене громко болтали сами с собою. Бывало, бесприютный ветер, глухо роптавший в саду, с треском ломал сучья и швырял в стекло горсть крупных капель, и от этого становилось еще уютней.

Покончив с делами дневными, принимались за вечерние. У всякого свои. Тишкины дела простые — лежи-полеживай, подставляй рыжее пузцо мимолетной ласке. Бабушкины тоже нетрудные: щепы наколоть, печку затопить, картошки начистить. Не то что мои: вынув заветный сундучок, я раскладывала по комнате открытки. Выбрав самые красивые, оправлялась в опасный путь, через неприступные горы в коросте ледников, через пенные пасти морей, через дремучие кощеевы чащи.

Доставив открытки Тишке и бабушке, утомленно вздыхала и усаживалась на низенькую скамеечку подле теплого печного бока смотреть, как завивается длинный локон кожуры вдоль бледных картофельных щек, как взблескивает влажное лезвие ножа в поворотливых бабулиных пальцах.

— Ну, почитай, что там пишут, — просила она. И я со вздохом принималась разбирать взрослые каракули, оставленные не то куриной лапой, не то собачьим хвостом. Когда становилось невмоготу, присочиняла от себя, заменяя скучное «счастье» на хорошую погоду и богатый урожай, сулящий прибавку к пенсии, а «крепкое здоровье» на бесхитростное «чтоб ноги ходили, и спина не болела». Бабушка мою отсебятину если и замечала, виду не показывала, кивала согласно:

— Так, деточка, так.

А бывало, взяв у меня открытки, сама принималась рассказывать про давние времена, когда большие были маленькими, а старые молодыми.

Меж тем близилось 7 ноября — день Революции, и однажды в школе Александра Борисовна велела принести на завтрашний урок труда клей, ножницы и картинки про то, какая хорошая жизнь настала у нас в стране. Я сразу решила: возьму открытки. «Бери, — согласилась бабушка, — только сперва мне покажи».

Стала я наше богатство перебирать: вот космонавт летит на ракете — берем! Вот заяц из самовара чай пьет, и мешок у него с конфетами — чего уж лучше. Вот негры, чукчи и китайцы хоровод водят, красные звезды на башне блещут — красота! Дети на санках с горы катятся, грузовик с подарками едет — везет кому-то! А вот домик маленький, вроде нашего, увяз в сугробах по самую крышу, а за ним большие дома строят, подъемные краны торчат — хорошая жизнь? А то! Целую стопку набрала.

Но больше всех мне приглянулась тонкая, с обтрепанными уголками открыточка: на ней девочка — точь-в-точь я, у заиндевевшего окошка сидит, на улицу смотрит. И глаза у нее, как у меня, синие, и круглый воротничок на платье. Вот наклею ее посередке, а вокруг нашу жизнь с конфетами и ракетами — будто она на всё это смотрит. И Александра Борисовна меня похвалит.

Бабуля мой выбор одобрила. Только про девочку у окошка, проведя по ней чуткой зрячей ладонью, сказала: «Эту не режь». И весь мой замысел сразу в прах!

— Почему? — спросила я.

— После, — отмахнулась бабушка, — некогда мне теперь, — и повернулась к кастрюлькам.

Понурившись, я пошла прочь. Не слушаться бабушку плохо, — раздумывала я. — Но если она ничего не узнает… А как ей знать? Она даже в очках ничего не видит. И открытку эту потрогала только. Возьму ее потихоньку, она и не хватится… — засовывая добычу в портфель, решила я.

— Тики-так, тики-так? — строго спросили сверху часы, и маятник неодобрительно закачался над моей головою.

— Отстань, — шепотом сказала ему я. — Раз бабушка не узнает, то и не огорчится, а значит, и плохого ничего нет. Наоборот, еще обрадуется, когда я пятерку получу.

Маятник не поверил.

И зря. Александра Борисовна не поскупилась, поставила мне «отлично». Я как домой пришла, сразу бабушке дневник показала. На аппликацию мою, повернув ее к свету, она тоже взглянула. Я затаила дух. Возя носом по листу, бабуля спросила про космонавта: «Это кто ж, лошадь?» — и больше ничего не сказала.

«Не заметила» — с облегчением подумала я.

Все вышло, как мне хотелось, только радости отчего-то не было. Вечер тянулся, бухтела картошка на печи, бабуля молча собирала на стол, гремела тарелками. Длинная тень маятника моталась по стенке: «Не-так, не-так!» Я сунулась было к Тишке, но он фыркнул строптиво, ободрал мне руку и юркнул под диван.

После ужина бабуля присела рядом:

— Чего, егоза, примолкла… Неси свои открытки, посумерничаем.

Я с готовностью достала сундучок.

— Ты давеча про картинку спрашивала…

— Сейчас поищу ее, — испуганно пролепетала я.

— Ищи, — согласилась бабушка, — и слушай… — невидяще глядя перед собой, она стала рассказывать. — Когда мне было столько лет, сколько тебе, я ходила в ту же школу, что и ты теперь ходишь. Жили тяжко, ни чернил, ни тетрадок.

— Как же вы писали? — удивилась я.

— Чернила из свёклы делали, а писали — в книжках, да на газетах. Уроки при коптилке учили. Вот и глаза испортила.

— А раньше ты хорошо видела? — спросила я, бесцельно перебирая открытки и стараясь оттянуть неизбежное.

— Получше нынешнего, — вздохнула она, — да что уж теперь…

— Про школу расскажи, — напомнила я. — Хорошо ты училась?

— Пятерочницей была, — со скромным достоинством ответствовала бабуля. — И дали мне награду за прилежание.

— Какую? — оживилась я.

— Ту самую открытку. Чудно тебе? Тогда ни картинок, ни игрушек не делали. Революция, потом война страшная… до того ли? А нам конечно хотелось. Целый год я за нее старалась. Помню, говорили, девочка на картинке уж больно на меня похожа.

— И на меня, — не удержалась я.

— Одна кровь, — непонятно усмехнулась бабушка. — Нашла открытку?

— Н-нет еще, — пробормотала я, терзаемая запоздалым раскаянием.

Вот значит как. Это бабушкина награда была, а я…

— Ладно, — сказала она, поднимаясь, — чего искать…

— Нету ее здесь, — выдавила я и со стыда залилась горячими слезами.

— Я уж думала совести у тебя нет, так и не сознаешься, — сказала бабушка.

— А ты разве всё знала? — всхлип застрял у меня в горле.

Бабуля покачала головой:

— Ох и дурна… Не тот слепой, кто без глаз, а тот, кто без сердца. Будет реветь-то, — сжалилась она. — Вон Тишка на тебя глядит.

Кот вылез из под дивана и уставил на меня медово-желтые глаза. Услыхав свое имя, подошел, добродушно потерся лбом о мои коленки: «мррр… — успокоительно зажурчал он, — мррр…»

— Так-так, — согласился с ним маятник часов, — так-так. И бабушка наконец улыбнулась.