Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Концерт

— Ты что делаешь? — спрашиваю я бабушку, заглядывая снизу под широкие пяльцы, лежащие на двух сдвинутых стульях.

По краям деревянной рамы вбиты мелкие гвоздики, на них натянута сетка, сплетенная из ниток. В ее просторных ячеях серебряной рыбкой ныряет игла с красным шерстяным хвостом. Стежки ложатся один к другому, и на пяльцах, отвернув лепесток, зацветает алый мак.

— Подарок сестре, — отвечает бабушка и толкает меня коленкой, чтоб я вылезала из под пяльцев. — В будущую среду Шурины именины.

— И гости придут?

— Какие там гости… — вздыхает бабушка. — Сима придет, и ладно.

— А праздник? — не унимаюсь я.

— Чаю попьем, вот и праздник, — иголка в бабушкиных пальцах так и снует.

Печалясь об участи именинницы, иду на улицу. За воротами гуляет Валька.

— Ты подумай, день рождения называется! — возмущаюсь я, — ни гостей, ни веселья.

Валька бабу Шуру жалеет:

— Может, концерт устроим? — предлагает она.

— И кто выступать будет? Ты же петь не умеешь.

— Ну и что, — говорит она, — а мы Филатовых позовем.

Братья Лешка и Сережка живут напротив, авось не откажутся.

— Помнишь, — вкрадчиво говорит Валька, — они танец с саблями плясали. Пускай опять спляшут. А я кой чего расскажу…

— Про гроб на колесиках? — я полна подозрений.

Намедни Валька напугала подружку, теперь та писается со страху. Если еще и бабушки писаться начнут…

— Не… — хихикает Валька. — Стих расскажу.

— Да ты разве знаешь?

— А то! — важничает она. — Папка мамке читал, я и запомнила.

Концерту быть. Решено. Мне придется петь. Ну, это пожалуйста.

— А какая у бабы Шуры любимая песня? — озабоченно спрашивает Валька? — Узнай, а?

Мы расходимся: Валька — умасливать Филатовых, а я пытать Шуру.

Она на лавочке под тополем крыжовник чистит. Отбрасывает сор, мятые и лопнувшие ягодки. Только меня ей не хватает. Но я ж не просто так, а помочь. Баба Шура сразу добреет, подвигается, и мы в четыре руки роемся в тазу, ощипываем сухие крыжовенные хвостики.

Песни бабе Шуре нравятся всякие: и про свидания, и про облака — белогривые лошадки, и церковные про Бога.

— А любимая?

Шура долго думает, потом запевает, глядя вдаль, поверх таза с крыжовником:

На побывку едет

Молодой моряк,

Грудь его в медалях…

— А дальше?

— Ой, забыла, — стесняется Шура.

Ладно, думаю, может бабушка помнит. Бабуля и верно, целых два куплета насказала, а припев — хоть убей!

Три дня я дежурила возле радио. С карандашом наготове караулила «в рабочий полдень» и «концерт по заявкам» — передавали разное. Шуриной песни не было. Так бы и пропала затея, но тут меня услали обирать поспевшую смородину. На шею надели бидон на веревочке и велели пастись, пока полный не наберу.

Пал вечер. Обдираю пыльные ягоды прямо с листвой, боясь не поспеть к семичасовому эфиру, как вдруг за соседским забором, где с утра бушует то ли свадьба, то ли поминки, раздается дружное: «На побывку е-дет…»

Я чуть смородину не рассыпала на радостях (ночевать бы мне тогда в огороде!).

–… грудь его в медаля-ах… — нестройно тянут хмельные голоса и замирают, переводя дух. И эти забыли, пугаюсь я.

–…жопа в орепьях!! — радостно орут за забором.

Вот оно что! Неужто так и поется?! Ну ладно, взрослым видней…

К среде Валька растрезвонила про наш концерт всей улице. С Филатовыми, порадоваться на внуков, пришла их бабушка. Узнав о Шурином рожденье явились и другие с цветами и кулечками. Обцеловали румяную именинницу в новой кофте, расселись кто на лавке, кто на парадных стульях, вынесенных из комнат.

Первым номером шли мы с Валькой. Волнуясь, я стиснула в потной руке «микрофон» — старую лампочку, обернутую фольгой от шоколадки и, набрав полную грудь воздуха, завела: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»

На крылечко за моей спиной выпорхнула Валька, закутанная в тюлевую занавеску, изображавшую свадебное платье и фату, и закружилась, подбрасывая кверху лепестки, оборванные с ромашек и заранее напиханные в карманы. Мела «вишневая» метель, страдала покинутая невеста, «Весной любви о-один раз ждут…» — заливалась я.

«Ну чисто Анна Герман!» — громко шепнула Сима Шуре. Моя бабуля гордо улыбнулась.

Потом настала очередь Лешки и Сережки. Голые до пояса они вымазались ваксой, чтоб быть как джигиты. Но походили почему-то на чертей. Отчаянно скалясь и размахивая кухонными «саблями», братья выскочили во двор. Увидав острые лезвия и черные рожи, зрители закрестились и плотнее сомкнули ряды.

— Это зачем же такие разбойники… — робко начала моя бабушка, но ее заглушила бурная «музыка», которую мы с Валькой производили, дубася поварешками в перевернутые кастрюли. Братья взревели «Ассса-а!!» и дружно замолотили пятками, взбивая пыль.

«Асса-а!!» — завопили мы с Валькой, и братья, взбрыкивая, пустились в бешеный галоп. В конце Сережка сделал сальто и потерял штаны, но бабушки все равно были в восторге и хвалили «джигитов».

Потом Валька все еще с тюлевой занавеской на волосах влезла на табурет и объявила: «Стих». И добавила: «Про любовь». На лицах зрителей проступило благостное умиление.

— Выткался на озере алый цвет зари… — с подъемом начала она. Читала Валька громко и с выражением. Но бабуля моя чего-то заерзала. Чтица раскачивалась на табуретке, входя в раж:

— Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, — тут она с воодушевлением содрала с головы занавеску, — Унесу я пьяную до утра в кусты! Зацелую до смерти, изомну, как цвет… — табуретка, не выдержав напора страсти, перевернулась. Бабушки всполошились. Вальку подняли, отряхнули. И чем там в кустах дело кончилось, никто не узнал.

Кое-как зрители угомонились.

— Последний номер! — выкрикнула Валька. — Для именинницы!

Я напялила Лешкину тельняшку со значками вместо медалей. Лешка хотел еще репьев сзади прицепить — чтоб как в песне, но я была против.

Строчка про моряцкие тылы смущала, но что делать. С тающим холодком внутри я вышла на середку и запела про девчат, которые наряжаются, потому что к ним едет молодой моряк. «Гру-удь его в меда-а-а-ля-а… — старательно выпячивая значки, выводила я, чуя неминуемую катастрофу, — Жо-о…» — бабуля грозно сверкнула очками.

— Ленты в якорях, — вдруг подхватила дребезжащим голоском Филатовская бабушка.

Все оживились, стали подпевать про девчат, которые зря старались потому, что у моряка уже была зазноба. Мне очень хлопали. Шура сгребла нас в охапку, тискала и чмокала в макушки. Бабуля, улучив момент, цапнула меня и Вальку за ухо:

— Ну-ка, срамницы, сознавайтесь, кто это придумал?!

— Есенин, — пискнула Валька.

Я не знала, кто придумал про репьи и молчала.

— Пусти их, Зин, — смеясь, велела сестре Сима. — Глядишь, еще на гастроли поедут.

— Чай пить идите! — кликнула Шура с крыльца.

И мы пошли в дом, где на пылавшей маками дареной скатерти уже исходили парком праздничные чашки, вынутые по такому случаю из буфета.