Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Туман

В воскресенье проснулись до петухов. Собирались, не зажигая света — пускай бабушка спит. Завтракали у сереющего окна. Зевая и поеживаясь, я пила холодное молоко и ела булку со сливовым — вчерашней варки вареньем, зачерпывая его ложкой прямо из таза. Дед с хлюпом тянул из блюдца пустой чай — он завтракать не любил.

Потом на крылечке обулись в резиновые сапоги, застегнули до самого горла куртки и, захватив приготовленные с вечера корзины, вышли на спящую улицу. Тихо звякнула за спиной щеколда калитки и постелилась под ноги дорога, обсаженная старыми липами — листва, битая по краям утренниками, но еще живая, сухо шелестела вслед. Провожала.

Дорога длинная — мимо ржавой ограды кладбища, мимо тополевых посадок, протянувшихся вдоль шоссе, через луга с почернелыми стогами, где летом на покосах трава полна душистой полевой клубники, все вниз, вниз к лесистым оврагам, полным еловой дремы.

Дорогой я вслух мечтаю, как найду царя грибов. Бабуля особо «белого грибка» просила: уж сделайте милость, добудьте. Белые — лучше всех. Их не варят, не жарят, не солят. Их сушат, нанизав как бусы на суровую нитку и повесив у печки, чтоб сытный грибной дух напитал томленые щи и кашу. Деда кивает серьезно:

— Боровик — он хитрый, не обманись, — и опять принимается рассказывать про страшные бледные поганки. Зря тревожится. Сам же учил грибы разбирать. Вернется, бывало, из лесу, сядет на крылечке — корзина в ногах: «Гляди, — говорит, — примечай, а то пойдем с тобой…»

Это у нас с дедой любимая фантазия была. Сядет со мной, твердым пальцем в бочок — тык: «Ну, — говорит, — рассказывай, как мы в лес пойдем». И я начинаю: вот придем мы — а лес густой, дремучий — под кустом заяц дрожит — волка боится. А он ка-ак выскочит из чащи… Деда, а ты волков боишься? — Не-а. — Ты ему ка-ак дашь, да? — Ага…» Ну я тогда маленькая была, верила. А теперь выросла — по-настоящему в лес иду.

Набитая тропа бежит под уклон и видно, что в оврагах стоит туман, будто извилистая млечная река прорезает холмы, перелески и тихо курится в недвижном воздухе. В низинах тоже будто молоко налито, и как донные растения стоят в нем затопленные кусты и мелкие ёлочки.

— Марь-то какая, — задумчиво говорит дед, — верное слово, к дождю это.

Лес — вот он. Темнеет мрачно. Вчуже смотрит на нас голубыми глазками цикория на опушке: «Кто такие? Чего надобно?» Раздвигаем высокие былки цветов руками, и они сразу смыкаются за нами, пряча проход.

Здравствуй лес, беззвучно говорю я, мы тебя не обидим, будем хорошо себя вести. Лес молчит, но кажется, подобрел и приветливо кивает веткой: мол, раз так, заходите…

Я трех шагов ступить не успела — ух ты, прямо под ногами первый гриб — буро-желтый моховичок.

— Востра! — улыбается деда. А сам тоже нашел два подгруздка. Как мы первые пришли, все грибы — наши. Я сперва трусила — заблужусь еще, но деда говорит, в лесу друг за дружкой не ходят, надо поодаль держаться, тогда грибов не пропустишь. Срезал себе крепкую палку ореховую, и пошел, концом траву раздвигая. А мне палки не надо, я и так к земле близко.

Отошла в сторонку, там лес посветлей — осины уж пунцовеют и слабо ропщут сухими гремучими листами, березы зябнут бессолнечным утром, сырая трава под сапогами шорх-шорх… А в траве, — ой, мамочки! — грибы красные на толстых шершавых ножках. Аж сердце занялось. Хотела дедушке похвалиться, да спохватилась: нельзя это, грибную удачу спугнешь. Дед вон тоже чего-то берет, да помалкивает. И мне надо. Белых-то пока не видать. А ведь обещалась найти…

Больше всего сыроег попадается — утлых, с обтрепанной бахромой и лужицей в середине вогнутых шляпок. Это — дед говорит, — птичьи блюдечки. Утро потихоньку расходится. Птицы пересвистываются в кронах, сбиваются в стайки, с шумом вспархивают, наполняя воздух рокочущим ветерком. Паук-кругопряд деловито заплетает серебряными нитями колючую ёлкину лапу. В тенетах ветвей кто-то бойко шелушит шишки, их легкие крылатые семена, кружась, слетают в траву. Временами волглая мгла вокруг густеет, обступает нас, и тогда мы аукаемся, радостно и протяжно. На зов дед является из тумана и, ковырнув около меня палкой прелую листву, ловко выуживает оттуда мокрый козляк или подбирает махрово-розовую волнушку. Эх, прозевала!

Туманный лес заколдованный: войдешь в него как в ведьмин котел, марь всего тебя окутает, переменит — и выйдешь незнамо кем. Это я нарочно себя пугаю, для интересу. Смотрю, лес вокруг чудной сделался — будто я под землю зашла, выше головы подмытые корни берез как ребра торчат. Видно, в овраг угодила, а как — не заметила.

— Ау! — кричу, — Деда! — Тихо. Не слышит он. Вылезать надо, но склоны крутые, скользкие, самой выбраться трудно, — Аууу!! — Тишина. Да что ж это? Рядом ведь ходил!

–…ууу! — загудел, откликнулся вдруг лес — дедушка отозвался. Сюда идет, слышно, как сучки под сапогами хрупают.

— Деда, — подала голос я.

Нависшие ветки ольхи колыхнулись, и в овраге сгустился дед. Не мой. Чужой чей-то, с большим мешком. Зыркнул сердито:

— Чего орешь?

Я скорей за куст отступила: вот он туман-то что наделал! Дедушка мой пропал, а вместо него — этот. Ну как посадит меня в мешок!

— Ладно, — говорит, — выходи, не бойся.

— А вы кто? — спрашиваю.

— Я-то? — старикан грозно ворочает мохнатыми, бровями — как две белки у него над глазами сидят. — Я дед-лесовик, — голос густой, как смола. — А ты чего в моих владеньях делаешь?

— Грибы беру, — говорю, и на всякий случай корзинку вперед себя выставила. Дед заглянул:

— Куды мухоморов столько? Ай мух морить?

— Где ж мухоморы? — осмелела я. — Осиновики это! — показываю ему чистые замшевые шляпки и синяки на срезанных ножках.

— Хо-хо! — смеется дед, — вот у меня грибы так грибы! Глянь-ка! — он присаживается на корточки и отворачивает край мешковины. Ахаю завистливо — полный мешок белых! Темно-коричневые шляпки влажно светятся в глубине.

— Где ж вы набрали? — с тупой надеждой спрашиваю я (так он и скажет!).

— Там, — бесхитростно сияет дед, — на косогоре, — и рукой машет в сторону, откуда я пришла.

Быть не может, думаю. Нету их там. Нагнулась, вытащила из мешка один, колупнула хрупкую ножку пальцем — так и есть, дырка.

— Валуи это…

— Где ж валуи?! — всполошился дед. Достал один, другой, разломил — увидел пустотелое нутро и грязноватые пластинки, загоревал. Потом опять на меня уставился, — Ты чья ж такая шустрая будешь?

Узнав, что дед мой тут и скоро придет, лесовик засмущался:

— Ну я дожидать не стану, пойду… — подхватил мешок и исчез в тумане.

Мы с дедулей после того недолго ходили — корзинки наши отяжелели, да и день был уже в силе, пора к дому. Повернули назад, держась вдоль оврага, на дне которого таяли влажные дымчатые клочья. Неподалеку от опушки дед стал:

— Эге… Это кто ж столько валуев наковырял сдуру? — под ореховым кустом груда разбитых и потоптанных непутевых грибов. Горькие они — разве на посол, да и то…

Узнав про чудного дядьку с мешком, дед пожал плечами: «Обознался, видать, и немудрено. Вон туманище-то, белый свет застит… А это чего?» — он поворошил кучу, и я взвизгнула от восторга, углядев породистую шляпку со сливочным исподом — одну, другую… Боровиков среди сора нашлось штук семь. Ну вот, теперь и домой можно. Обещала белые — нате, пожалуйста!

Дед нарезал стеблей пижмы, корзинки прикрыть, ее желтые пуговки пахли горечью в холодном воздухе. Нагруженные и усталые, мы неспешно вышли из лесу, повернули на пустынное шоссе, над которым низко плыло замощенное тучами небо (ввечеру польет!).

Далеко впереди шагал коренастый дедок с тощим мешком на плече.

— Деда, вон лесовик давешний! Порожний домой идет… и…

Дед прищурился, вглядываясь:

— Ну, чего ж замолчала?

Да так… Нехорошо выходит. Я сразу про белые подумала — наши они теперь или нет?

Деда мигом меня раскусил:

— Что, — говорит, — грибов жалко?

— Так он же сам их бросил! А мы по-честному нашли… — я повернулась к нему, вглядываясь в глаза, ища одобрения.

— Да я разве что говорю? — удивился деда. — Сама решай. Чай не маленькая.

Не хочет мне подсказывать, ждет, что я сама… Как ни решу, слова не скажет, не попрекнет. От того еще стыднее. Видел бы лесной дед, что выбрасывает, небось не кинул бы… А может не нужны ему эти грибы, как знать. Хорошо бы их себе оставить, но только, чтоб не совестно было. Дедок впереди ходко шагает. Еще немножко, из глаз скроется и думать не о чем. Все само решится.

Внезапно меня жаром обдает: а вдруг бы это был не чужой, а мой родной дедушка?! Как же я… От ужасной мысли отказывают ноги — чуть не падаю:

— Деда, давай скорей грибы!

Досадуя на себя, но все же с облегчением, второпях рассовываю белые по карманам — два не умещаются.

— А эти куда? — дед, чую, доволен, хоть и не кажет виду, посмеивается только. — Оставишь, может?

Мотаю головой: «В руки возьму».

— Ну беги…

— Дедушка-лесовик, — не жалея горла, завопила я и во всю прыть понеслась вперед по пыльной дороге.

А грибов-то он не взял. Сказал: «Сами ешьте».