Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Зверь

Я в садик ходить не люблю. Там Аннаванна и Клавсергевна — до чего ж у взрослых имена длинные! Аннаванна ничего — не злая. Сзади у нее маленький седой пучок, как пуговка, а спереди живот, аж халат не сходится. А Клавсергевна тонкая с крутыми кудрями, сердитая очень. Будешь сердитой, когда каждый день себе уколы делать надо. У нее сахарная болезнь. И она прямо при нас берет шприц, протыкает резиновую крышечку на пузырьке, лекарство втягивает, а потом — ширк себе в руку повыше локтя, и не плачет. А пустой пузырек любимчикам отдает.

Любимчики у Клавсергевны — кто хорошо себя ведет. Я уже два раза была, и сегодня опять хочу потому, что кому пузырек, тому Клавсергевна за полдником свою порцию печенья дает — ей-то нельзя. Жалко ее. Без печенья разве жизнь?

Летом в садике все-таки получше. В группу не ходим, на веранде живем — почти на улице. Нынче Аннаванна с утра. После манной каши говорит: «Идите поиграйте» — это значит, что хочешь можно делать. Мы скорей на свой участок пошли, пока она не раздумала — старшая группа всегда возле забора гуляет.

Ну вот пришли мы, глянули в песочницу, да ка-ак заорем! Там голова валяется. От голубя. Откусанная, с мутным закатившимся глазом, а остального нету. И кровь прямо в песок натекла — ужас! Тут Аннаванна, тряся животом, прибежала с совком и веником — дохлятину поддела и за ограду из садика выбросила, а сама ругается:

— Ах, Машка, паршивка! Ах, змея!

Мы говорим:

— Аннаванна, Машка не змея, она же кошка!

— Сама знаю, — кричит, — ну, где эта гадюка хвостатая?!

Машка старая, ленивая, спит целый день под лавкой или на солнце жмурится. Неужто она голубя поймала и сожрала? А башку не стала, наелась, что ли…

— Вот она! — заглянув под скамейку, кричит Аннаванна, да как огреет кошку веником! Всю Машку изругала и с участка прогнала. А нам в песок лезть не велела.

— В прятки играйте, — говорит.

Стали мы играть. Пока водящий до десяти считал, все разбежались — кто за угол, кто под железную горку залез, кто за сарай забился. Только это все места ерундовые, там сразу найдут. А я в дальний конец участка помчалась, где растрепанные ветром золотые шары стеной — стебли раздвинула, а там вплотную к забору куст волчьей ягоды. Если подлезть под ветки, усаженные оранжевыми горошинами, нипочем не найдут.

Только угнездилась, смотрю сизое что-то на земле. Эге, да это голубь давешний! Без головы, и крыло полуоторвано, а вокруг перья выдранные. Вот где Машка его припрятала — убийца серая! Я подальше отодвинулась, противно все-таки. Сижу тихо. Вылезать глупо. Отсюда бежать далеко — застукают. Нетушки, пускай ищут или сдаются, тогда выйду. Под кустом скучно. Ягоды есть нельзя, Аннаванна говорит, они для волков. Заняться нечем, приходится так сидеть. Солнце сквозь листья пробивается, пчела где-то жужжит, душно. Я чуть не заснула.

И вдруг я ушки увидела. Кругленькие такие. Трава неслышно раздвинулась и оттуда зверь — длинный, как колбаса с лапами — шасть! И прямо к голубю. Я дышать перестала. Зверь чудной — весь коричневый, а щеки у него белые и усы, как у кота.

Вцепился в тушку и тащит к забору. Урчит, хочет между штакетинами пропихнуть, а она не лезет. Может, он голубя убил? Вон как старается. Ну-ка я ему помогу… Только шевельнулась, зверь добычу бросил, зыркнул на меня темными бусинами глаз, хвост раздул и за забор утек.

Тут водящий закричал: «Эй, сдаюсь, выходите!»

Пришлось вдоль ограды ползти, чтоб место не выдать. А там шиповник и крапива — во! Вся исцарапалась и до волдырей острекалась.

Скоро Клавсергевна пришла, и нас на веранду загнали — обедать. Я рассольник ем, а сама все про зверя думаю: зачем он голубя тащил? Мог ведь в кустах съесть. Может, он не себе, а деткам? Интересно, какие у него детки? Голодные, небось… Вот если б Машка голубя убила, вылавливая огурцы из тарелки, размышляю я, это нехорошо. Зачем ей? Ее тут кормят, что от нас останется, ей дают. А тот зверь — он сам себе промышляет. Кого поймает — ест. А я спугнула. Он из-за меня теперь помереть может. С голоду.

Нам уже второе несут — пюре с котлетой. Что же делать? Может котлету ему? Озираюсь, никто не видит? Все на Клавсергевну уставились — она укол делать собралась, рукав закатала, шприц взяла… ой! Я, улучив момент, котлету в карман кофты сунула и опять за ложку взялась. После укола Клавсергевна столы оглядела и похвалила меня, что я так быстро все съела. И как я первая, то мне пузырек от лекарства достался. Ура! Будет добавка на полдник.

После обеда тихий час. В дальней половине веранды, снаружи затянутой брезентом, стоят наши раскладушки. Раздеваться почти не надо. Моя раскладушка в глубине, если уйти потихоньку, когда все уснут, никто не заметит. Мы улеглись, а воспитатели обедать сели, ложками стучат. Аннаванна отгрызенную голубиную башку вспомнила:

— Машка-то зараза, чего устроила, ты подумай!

А Клавсергевна головой качает:

— Где ей дурепе… Хорь это. У Бакулиных, говорят, ночью двух кур порезал, — обсасывая суповую косточку, говорит она.

— Хорек?! — ахает Аннаванна. — Да где ж он взялся ирод?! Изловить его надо и… — она решительно шлепает ладонью по столу — посуда брякает. Я вздрагиваю.

— Пущай ловят, кому надо, — зевая, говорит Клавсергевна, — а у меня кур нету.

Хорек, думаю я, вспоминая зверя с круглыми ушками и смышленой мордой, ишь как смешно называется. Котлета вкусно пахнет из кармана кофты — то-то он рад будет!

После еды, оглядев наше сонное царство (я старательно жмурюсь), воспитательницы уходят. Аннаванна домой, а Клавсергевна с газетой на малышовый участок, на солнышке посидеть — она всегда туда ходит.

Выждав для верности — вдруг вернется — встаю, стараясь не скрипеть пружинами, и, захватив кофту, спешу к золотым шарам, повторяя про себя, чтоб не забыть: хорек, хорек… Пролезаю в гущу стеблей, вот и волчеягодник. Мертвая птица по-прежнему валяется там, где зверь ее бросил. Не приходил, значит.

Где ж он живет? Наверно, на пустыре за садиком. Там кусок ничейной земли, заросший репьями и красной смородиной, а за ним огород Бакулиных. Надо пойти поискать его дом, решаю я. Вообще-то в ограде калитка есть, только она заперта. Ладно, обойдусь. Отодрать снизу пару штакетин, делов-то! Уходить с участка конечно нельзя, но никто же не узнает.

За оградой — воля. Бабочки порхают над малиновыми чубчиками репейника, осы трудолюбиво гудят — хорошо им, у них тихого часа не бывает. Иду медленно, раздвигая лопухи и ветки, землю осматриваю. Хорек конечно где-нибудь тут. В самой гуще зарослей, в непролазном сплетенье ветвей, чуть не ступаю в прикрытую хворостом ямку, но вовремя отдергиваю ногу — там шевелится и пищит скрипучими голосами серый клубок.

Я охнула и присела. И сразу узнала их. Они как тот зверь, только мелкие с тупыми розовыми рыльцами — хорёчки, хорьчата? Очень хочется погладить, но едва я протянула руку, малыши дружно разинули рты с острыми, как иголки клычками, и я испуганно отдернула пальцы — цапнут еще!

Вынула из кармана котлету, разломила ее и положила недалеко от норы. Потом уселась в сторонке и стала терпеливо ждать. Хорек явился внезапно, я даже не видела, откуда. Небось, учуял котлету. Он сразу схватил кусок и унес под валежник — слабый писк, доносившийся оттуда, стих. Второй кусок хорь съел сам — быстро и жадно. Я счастливо вздохнула, и не успела выдохнуть, как он уже исчез, оставив в воздухе тающую вонь.

В ту же секунду я осознала, что давно уже слышу в отдалении за спиной чьи-то крики. Выглянув из лопухов, удивилась — на нашем участке полно народу: бегают, заглядывают всюду, орут. В прятки играют, что ли? И тут увидела, как Клавсергевна остервенело трясет калитку, на которой болтается и гремит ржавый засов. Наконец, она его оторвала и, ломая репейник, кинулась ко мне. Назад она тащила меня за ухо, и вопила, не смолкая. Сбежались все.

Оказалось, тихий час давно прошел. За полдником меня хватились, стали искать. Я объяснила, что не хотела сбегать из сада, но про зверя решила молчать. А то большие его изловят и прибьют. Говорю, Машку искать ходила.

— Ишь, чего выдумала, — клокотала Клавсергевна, мотая своими, будто золой присыпанными, кудрями, — вона Машка, с обеда под крыльцом дрыхнет! Тут началась такая руготня и побранка, что я заревела. И долго еще всхлипывала в углу, куда меня поставили до самого вечера.

— Будешь знать! — злорадно сказала Клавсергевна и добавила, что никогда уж я не буду больше ее любимчиком.

Все убежали играть, и про меня забыли. Одна только Машка, проснувшись, вылезла из под ступенек и пришла посидеть со мной.

— Ну и ладно, Маш, — шептала я, утешаясь мыслью, что хорек и его семейство в безопасности, — зато я такого зверя видела! А они ничего не знают! И пускай!

Машка слушала внимательно, склонив голову, на усатой морде ее было написано сочувствие.