Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю,
за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду
за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все ты, а всё
за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы
за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Схватит
за бороду,
говорит: «Ах ты, татарин!» Ей-богу!
Слуга. Так-с. Он
говорил: «Я ему обедать не дам, покамест он не заплатит мне
за прежнее». Таков уж ответ его был.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и
говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть
за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и
говорят: «Вон,
говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже
за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком,
говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли
за главнокомандующего».
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует
за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит;
за ним Бобчинский.)
И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей
за двадцать; а о брюках и
говорить нечего — нипочем идут.
И сторож летит еще на лестнице
за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам,
говорит, сапоги почищу».
Вот раз и
говорю:
«
За что тебя, Савельюшка,
Зовут клейменым, каторжным...
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! —
говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих —
за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Так, схоронив покойника,
Родные и знакомые
О нем лишь
говорят,
Покамест не управятся
С хозяйским угощением
И не начнут зевать, —
Так и галденье долгое
За чарочкой, под ивою,
Все, почитай, сложилося
В поминки по подрезанным
Помещичьим «крепям».
Скотинин. Митрофан! Ты теперь от смерти на волоску. Скажи всю правду; если б я греха не побоялся, я бы те, не
говоря еще ни слова,
за ноги да об угол. Да не хочу губить души, не найдя виноватого.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"
За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и
говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
Столько вмещал он в себе крику, —
говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и
за себя и
за детей навсегда испугались".
— Валом валит солдат! —
говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед
за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись
за Ярилу, и
говорят, будто бы в глазах его показались слезы.
—
За что он нас раскостил? —
говорили одни, — мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!
— Погоди. И
за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (
говоря это, Бородавкин изодрал и растоптал), с тобой же самим, яко с растлителем добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как мне, градоначальнику, заблагорассудится.
— Ишь поплелась! —
говорили старики, следя
за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам недолго!
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? —
говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший
за направлением умов, и тот ничего не расслышал.
— А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты,
за твою дурость напасти терпели!
"Несмотря на добродушие Менелая, —
говорил учитель истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило
за первое…"
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие
за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
Он пал, как
говорит летописец,
за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка."И было тем свидетелям дано
за ложное показание по пятаку серебром", —
говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скромностью оговаривался:"Идет некто
за мной, —
говорил он, — который будет еще ужаснее меня".
— Мы не про то
говорим, чтоб тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти! а ты вот что скажи:
за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его
за эту правду не посекут.
Во время его управления городом тридцать три философа были рассеяны по лицу земли
за то, что"нелепым обычаем
говорили: трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделия своего".
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты
за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
— Правда ли, —
говорил он, — что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя Григория Григорьевича Орлова Гришкой величал и, ходючи по кабакам, перед всякого звания людьми
за приятеля себе выдавал?
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда
за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь
за то, что
говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де людям в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Он, как Алексей
говорит, один из тех людей, которые очень приятны, если их принимать
за то, чем они хотят казаться, et puis, il est comme il faut, [и затем — он порядочен,] как
говорит княжна Варвара.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея
за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
«Она еще тут! — подумала она. — Что я скажу ей, Боже мой! что я наделала, что я
говорила!
За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу ей?» думала Кити и остановилась у двери.
Я о себе не
говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, — сказал он с выражением угрозы кому-то
за то, что ему было тяжело.
Кроме того, этот вопрос со стороны Левина был не совсем добросовестен. Хозяйка зa чаем только что
говорила ему, что они нынче летом приглашали из Москвы Немца, знатока бухгалтерии, который
за пятьсот рублей вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка 3000 с чем-то рублей. Она не помнила именно сколько, но, кажется, Немец высчитал до четверти копейки.
Управляющий, бывший вахмистр, которого Степан Аркадьич полюбил и определил из швейцаров
за его красивую и почтительную наружность, не принимал никакого участия в бедствиях Дарьи Александровны,
говорил почтительно: «никак невозможно, такой народ скверный» и ни в чем не помогал.
— Ну что
за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых
за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, —
говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что
за прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
Она рассказала ему, о чем они
говорили. И, рассказывая это, она задыхалась от волнения. Левин помолчал, потом пригляделся к ее бледному, испуганному лицу и вдруг схватился
за голову.
Вронскому было сначала неловко
за то, что он не знал и первой статьи о Двух Началах, про которую ему
говорил автор как про что-то известное.
Ты
говоришь выйти замуж
за Алексея и что я не думаю об этом.
— А недурны, —
говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну
за другой. — Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на Татарина.
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ
за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
— Да это газеты все одно
говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.