Неточные совпадения
Я хватаюсь
за слово «знаю» и
говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу,
за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много
говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я тебе велю?
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я
за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна
говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из —
за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он
говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог
говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе
за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать
за ответом завтра поутру.
— Садитесь, Михаил Иваныч, и мы
поговорим, — и долго смотрела
за него с улыбкою; наконец, произнесла: — Я очень довольна, Михаил Иваныч; отгадайте, чем я довольна?
А маменька
говорит: жених-то глупый!» «А уж маменька как
за женихом-то ухаживает!» «А маменька
говорит: сестрица ловко жениха поймала!» «А маменька
говорит: я хитра, а Верочка хитрее меня!» «А маменька
говорит: мы женихову-то мать из дому выгоним», и так дальше.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз
говорили и стали так близки!
за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела
говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает
за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она
говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно
поговорить с ним. Он пошел, сел
за чайный стол.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что не пьет чаю; по всему было видно, что он человек солидный, основательный;
говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но что
говорил, то
говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству
за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
— Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»; это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему
говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому
за урок».
А Наполеон I как был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел,
говорят, гениальный ум, — а как мастерски провел себя
за нос на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось так, что дотащил себя
за нос до Св.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз
за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался
за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он
говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не
говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Но все это я
говорю только в оправдание недосмотра Марьи Алексевны, не успевшей вовремя раскусить, что
за человек Лопухов, а никак не в оправдание самому Лопухову.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться
за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать вам то, о чем напрасно было бы
говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним о вашем деле, знаете друг друга
за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было
говорить между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не компрометируя эту девушку во мнении других двух.
На нее в самом деле было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей было в самом деле больно. Довольно долго ее слова были бессвязны, — так она была сконфужена
за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не
говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он был также расстроен. Он был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, — как тихо он
говорит, и голос дрожит, а
за обедом кричал, — и не «друг мой», а «Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я
говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты
говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты
говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю
за это. Кто же так
говорит, Верочка?
— Ах, мой милый, скажи: что это значит эта «женственность»? Я понимаю, что женщина
говорит контральтом, мужчина — баритоном, так что ж из этого? стоит ли толковать из —
за того, чтоб мы
говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой милый?
Так они
поговорили, — странноватый разговор для первого разговора между женихом и невестой, — и пожали друг другу руки, и пошел себе Лопухов домой, и Верочка Заперла
за ним дверь сама, потому что Матрена засиделась в полпивной, надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И действительно, ее золото еще долго храпело.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь
говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить
за рукав.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал
говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти
за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
Вы встречали, Марья Алексевна, людей, которые
говорили очень хорошо, и вы видели, что все эти люди, без исключения, — или хитрецы, морочащие людей хорошими словами, или взрослые глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни
за что приняться.
— А вот какая важность, мой друг: мы все
говорим и ничего не делаем. А ты позже нас всех стала думать об этом, и раньше всех решилась приняться
за дело.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я
за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их не было; но у него был такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я вам
говорю: увидела.
Сказывали хозяевам, чтоб искали новых жильцов: мы,
говорит, через месяц на свою квартиру съедем, а вами, значит хозяевами-то, очень благодарны
за расположение; ну, и хозяева: и мы,
говорят, вами тоже.
Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она
говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода
за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она
говорила, то есть нехватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас.
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку
за руку, — Верочка, я хотела всегда быть доброй с тобой, ведь ты добрая, а я такова, каков сам человек, с которым я
говорю. Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
Швеи несколько времени не могли опомниться от удивления, потом начали благодарить. Вера Павловна дала им довольно
поговорить о их благодарности
за полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к их мнению и расположению; потом продолжала...
Я пропускаю множество подробностей, потому что не описываю мастерскую, а только
говорю о ней лишь в той степени, в какой это нужно для обрисовки деятельности Веры Павловны. Если я упоминаю о некоторых частностях, то единственно затем, чтобы видно было, как поступала Вера Павловна, как она вела дело шаг
за шагом, и терпеливо, и неутомимо, и как твердо выдерживала свое правило: не распоряжаться ничем, а только советовать, объяснять, предлагать свое содействие, помогать исполнению решенного ее компаниею.
Он отправился на свои обыкновенные занятия;
за вечерним чаем
говорил, что, кажется, совершенно все прошло, но поутру на другой день сказал, что ему надобно будет несколько времени посидеть дома.
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «ни
за что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все, что вы мне
говорите, он мне уже
говорил, и много раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его, чем вас, — значит, не могу».
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты
за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и
говорит: ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже.
Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся; проезжали экипажи, — из них не заглядывали: не было видно, что лежит в канаве; постоял Лопухов, опять взял некоего, не в охапку, а
за руку, поднял, вывел на шоссе, и
говорит: «Ах, милостивый государь, как это вы изволили оступиться?
Вдруг дама вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку и
говорит: «не трудитесь больше, я передумала; а вот вам
за ваши труды», и подала Кирсанову 10 р. — «Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17 шкапов переписал 10».
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его
за вихор, уже держит его
за горло и что Кирсанов
говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится
за горло.
Через три — четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал
говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она не слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова
за эту скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался, извинялся,
говорил, что был болен, и опять выходило как-то дрянно.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его
за руку. «Нет, я
говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он
говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни
за что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.
«Да как же,
говорю, да
за что же, когда вы не хотите иметь со мною дела?» Выкупилась от хозяйки, наняла особую комнату.
И должно быть, что я без того не устояла бы, потому что мои приятели, хорошие люди,
говорили: «я пошлю
за вином».
То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве есть как будто какое-то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и
говорить, какое это блаженство, что
за такую минуту можно, кажется, жизнью пожертвовать, — да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство, а все не то, совсем не то.
Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей о Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и
говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно, в его сознательных чувствах к Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской признательности
за ее участие.
— Меня не обманешь, —
говорит гостья: — а это что? — Из —
за полога протягивается рука. Как хороша эта рука! нет, эта дивная рука не Бозио, и как же эта рука протягивается сквозь полог, не раскрывая полога?
Я в своей комнате перед обедом все думала, что лучше умереть, чем жить, как я живу теперь, и вдруг,
за обедом, Д.
говорит: «Вера Павловна, пьем
за здоровье моей невесты и вашего жениха».
— Я не понимаю, о каком деле ты
говоришь, и должен тебе сказать, что этот разговор мне вовсе не нравится, как тебе не нравился
за две минуты.
— Нет, я не могу так отпустить тебя. — Кирсанов взял
за руку Лопухова, хотевшего уходить. — Садись. Ты начал
говорить, когда не было нужно. Ты требуешь от меня бог знает чего. Ты должен выслушать.
— Не в том смысле я
говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня
за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем я думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою
за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно
говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.