Неточные совпадения
— Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте [Вот беда! что
за история! (нем.).]! —
говорили немцы, выпуча глаза друг на друга.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни
говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает
за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Далее слухи о нем становились несколько темными:
говорили о каком-то неприятном происшествии, случившемся с ним
за границей, но никто не мог объяснить, в чем оно состояло.
Трудно было представить,
за что его мог сослать отец, который, как
говорили, очень любил его?
У Ихменевых я об этом ничего не
говорил; они же чуть со мной не поссорились
за то, что я живу праздно, то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты
говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и
за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
Сама
говорю, что низость, а если он бросит меня, я побегу
за ним на край света, хоть и отталкивать, хоть и прогонять меня будет.
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это
говорила, — начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее
за такую любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он в новой-то нашел, удивляюсь!
Ее уже здесь не все,
говорят, принимают; не то что
за границей.
Нет,
говорит, ты, князь, сам на мне женись, а не бывать моей падчерице
за Алешей.
А то что,
говорит,
за меня замуж тебе идти?
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени
говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не хочет идти
за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
— Да
говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к тебе! Не пойду я
за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!
— Нехорошие
за ней дела, — отвечала женщина, как бы в раздумье и колеблясь:
говорить или нет? — Нам что, мы посторонние…
Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное, отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два часа
за графа почитать будут, — и в вист сыграет, и
говорить по-графски будет, и не догадаются; надует.
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу
за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она
говорить мне не хочет».
— Смотри не гляди на нее и показывай вид, как будто мы
говорим о постороннем. Это что у тебя
за гостья такая сидит?
Ты меня укоряешь
за этот смех, а я
говорю, что все это через тебя.
Вот ты
говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что
говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога
за спасение наших жизней и ног?
— А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не считали
за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он
говорит, у него остались на сердце…
Наташа его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что Алеша будет теперь нарочно, через силу,просиживать у нее целые дни и наскучит ею. Она просила только, чтоб он от ее имени ничего не
говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее
за обе руки и сел подле нее. Он смотрел на нее с невыразимою нежностью.
— Уж я сама знаю чем, — отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять застыдилась. Мы
говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись
за мое плечо, а другою пощипывая мне рукав сюртука.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою
поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот,
говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток
за тебя продергивают.
За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— Ничуть, — отвечал я грубо. — Вы не изволили выслушать, что я начал вам
говорить давеча, и перебили меня. Наталья Николаевна поймет, что если вы возвращаете деньги неискренно и без всяких этих, как вы
говорите, смягчений,то, значит, вы платите отцу
за дочь, а ей
за Алешу, — одним словом, награждаете деньгами…
— Ну, а что касается до этой девушки, то, право, я ее уважаю, даже люблю, уверяю вас; капризна она немножко, но ведь «нет розы без шипов», как
говорили пятьдесят лет назад, и хорошо
говорили: шипы колются, но ведь это-то и заманчиво, и хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил —
за хороший вкус. Короче, мне эти девицы нравятся, и у меня — он многознаменательно сжал губы — даже виды особенные… Ну, да это после…
Ну, посидим,
поговорим по-дружески, искренно, знаете, эдак
за бокалом вина, как добрые приятели.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко
за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем
говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
А что если она
говорила тогда, что замуж хотела
за него выйти, так ведь это она шутила, что она и не думает об этом.
«Он меня не простит, —
говорила она, еще когда мы сюда ехали, — но, может быть, тебя увидит и тебя полюбит, а
за тебя и меня простит».
Мамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно обманывал ее и
говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то рассердился
за то, что мамаша узнала, и половину дня не
говорил с ней, а потом сам пришел ее целовать и прощенья просить…
— Матушка мне то же
говорила, — резко подхватила Нелли, — и, как мы шли домой, все
говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата перед ним, вот он и проклял меня,
за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие дни все это же
говорила. А
говорила, как будто себя не помнила…
Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет
за тобой, скажи: не хочу к вам!..» Это мне
говорила мамаша, когда больна была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, — прибавила Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, — и всю жизнь буду служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не хочу быть как дочь…
— Вот в последний день, перед тем как ей умереть, перед вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня
за руку и сказала: «Я сегодня умру, Нелли», хотела было еще
говорить, но уж не могла.
— Нелли только что заснула, бедняжка! — шепчет она мне поскорее, — ради бога, не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы
за нее. Доктор
говорит, что это покамест ничего. Да что от него путного-то добьешься, от вашегодоктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас, ждали к обеду-то… ведь двое суток не были!..
— Нет, нельзя! — настойчиво ответила Нелли, — потому что я вижу часто мамашу во сне, и она
говорит мне, чтоб я не ездила с ними и осталась здесь; она
говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, и все плачет, когда это
говорит. Я хочу остаться здесь и ходить
за дедушкой, Ваня.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь
за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины,
говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
Стою перед ним, как оплеванный; он
говорит: я вам, Маслобоев,
за ваши прежние труды еще не заплатил (а
за прежние он давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут две тысячи, и потому, надеюсь, все нашедело совершенно теперь кончено.
Ну, так я это читала, а еговсе-таки не простила, потому что когда мамаша умирала и еще могла
говорить, то последнее, что она сказала, было: «Проклинаю его»,ну так и я егопроклинаю, не
за себя, а
за мамашу проклинаю…