Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в
один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто
из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран,
из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни
один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна,
из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть
одна половина
из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Да и мигнул Орефьевне:
И бабы, что протискались
Поближе к господам,
Креститься тоже начали,
Одна так даже всхлипнула
Вподобие дворового.
(«Урчи! вдова Терентьевна!
Старуха полоумная!» —
Сказал сердито Влас.)
Из тучи солнце красное
Вдруг выглянуло; музыка
Протяжная и тихая
Послышалась с реки…
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет
из них ни
одной, котора, став на задни ноги, не была бы выше каждого
из нас целой головою.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С
одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся
из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России.
Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в
один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего
из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя
из своей квартиры, прямо начнет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и, как древний Марий, останется на развалинах
один с письмоводителем.
Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую отдельную хворостинку и в
одну минуту сделал
из темной, дымившейся массы рдеющий ярко-прозрачный костер.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни
одной талантливой личности не сумел
из себя выработать, как внимание их было развлечено
одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Вспомнили только что выехавшего
из города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому
одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Одни говорили, что она не более как интриганка; которая с ведома мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить
из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию.
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они. И еще говорили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!»
Один же
из них, взяв гусли, запел...
— Прим. издателя.] и переходя от
одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод
из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове.
Всё это случилось в
одно время: мальчик подбежал к голубю и улыбаясь взглянул на Левина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а
из окошка пахнуло духом печеного хлеба, и выставились сайки.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала
из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж
одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел
из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд
один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел
из комнаты.
Из-за притворенной двери слышались звуки осторожного аккомпанемента стаккато оркестра и
одного женского голоса, который отчетливо выговаривал музыкальную фразу.
Кухарки людской не было;
из девяти коров оказались, по словам скотницы,
одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже детям не доставало.
Вронский был в эту зиму произведен в полковники, вышел
из полка и жил
один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни
одного слова
из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Да это газеты все
одно говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё
одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.
Левин остался у линейки и с завистью смотрел на охотников. Охотники прошли всё болотце. Кроме курочки и чибисов,
из которых
одного убил Васенька, ничего не было в болоте.
Левин не был так счастлив: он ударил первого бекаса слишком близко и промахнулся; повел зa ним, когда он уже стал подниматься, но в это время вылетел еще
один из-под ног и развлек его, и он сделал другой промах.
Портрет Анны,
одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою
из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Кроме того, он был житель уездного города, и ему хотелось рассказать, как
из его города пошел
один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как только он остался
один, выйдя
из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Сначала он
из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, — и сам не заметил, как он полюбил ее.
Она боялась оставаться
одна теперь и вслед за человеком вышла
из комнаты и пошла в детскую.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в
один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел
из комнаты, она перестала думать о нем.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех.
Из входной двери появились два офицера:
один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший
из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись
одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не
из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал
из дома с намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть
одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Но в это время
один дворянин
из партии Сергея Ивановича сказал, что он слышал, что комиссия не поверяла сумм, считая поверку оскорблением губернскому предводителю.
Из таких лиц в особенности занимала ее
одна русская девушка, приехавшая на воды с больною русскою дамой, с мадам Шталь, как ее все звали.
Одно, чего он не мог вырвать
из своего сердца, несмотря на то, что он не переставая боролся с этим чувством, это было доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее.
Левин быстро повернулся и ушел от него в глубь аллеи и продолжал
один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал из-за деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не было сиденья в тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по аллее.
Узнав об этом, новая партия успела во время прений о Флерове послать на извозчике своих обмундировать дворянина и
из двух напоенных привезти
одного в собрание.
Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома и
одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не переезжал
из Петербурга.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух,
из которых
одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Когда
один был в хорошем, а другой в дурном, то мир не нарушался, но когда оба случались в дурном расположении, то столкновения происходили
из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли вспомнить, о чем они ссорились.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12 часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших в
одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу
один мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти
из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу, отъезд
из дома мужа, прощанье с сыном — всё это казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась
одна с Вронским за границей.
Аннушка уже дремала, держа красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках,
из которых
одна была прорвана.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов
из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи
из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец
одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и
из мужиков
один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека
из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать
один и желать этого
одного.