Неточные совпадения
Ермилыч даже закрыл глаза, когда задыхавшийся под напором бешенства писарь ударил кулаком по столу. Бродяга тоже съежился и только мигал своими красными веками. Писарь выскочил из-за стола, подбежал к нему, погрозил кулаком, но не ударил, а израсходовал вспыхнувшую энергию на окно, которое распахнул с треском, так что жалобно зазвенели стекла. Сохранял невозмутимое спокойствие
один Вахрушка, привыкший к настоящему обращению всякого начальства.
— Все мы
из одних местов. Я от бабки ушел, я от дедки ушел и от тебя, писарь, уйду, — спокойно ответил бродяга, переминаясь с ноги на ногу.
Писарь только хотел выскочить из-за стола, но бродяга его предупредил и
одним прыжком точно нырнул в раскрытое окно, только мелькнули голые ноги.
Это был тот самый бродяга, который убежал
из суслонского волостного правления. Нахлобучив свою валеную шляпу на самые глаза, он вышел на двор. На террасе в это время показались три разодетых барышни. Они что-то кричали старику в халате, взвизгивали и прятались
одна за другую, точно взбесившаяся лошадь могла прыгнуть к ним на террасу.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про себя прикинул в уме всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а еще невитое сено, икона и лопата
из нее будет; средняя в самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее всех будет, хоть и жидковата
из себя и модничает лишнее.
Все эти купеческие дома строились по
одному плану: верх составлял парадную половину, пустовавшую от
одних именин до других, а нижний этаж делился на две половины,
из которых в
одной помещался мучной лабаз, а в другой ютилась вся купеческая семья.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме
один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай, говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и
из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— А вот и мешает! За двумя зайцами погонишься, ни
одного не поймаешь… Надо выкинуть дурь-то
из головы. Я вот покажу тебе такой пароход…
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами:
один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то
из меня вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За
один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
Михей Зотыч проходил «механический цех», потом попал к паровым котлам, потом на медный рудник к штанговой машине, откачивавшей
из шахты воду, потом к лесным поставкам, —
одним словом, прошел сложный и тяжелый путь.
Анфуса Гавриловна все это слышала
из пятого в десятое, но только отмахивалась обеими руками: она хорошо знала цену этим расстройным свадебным речам. Не
одно хорошее дело рассыпалось вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и была совершенно счастлива.
Выворочены были
из кладовых старинные сундуки с заготовленным уже раньше приданым, по столам везде разложены всевозможные новые материи, —
одним словом, работа шла вовсю.
Она урвалась
из дому тайком, чтобы хоть
одним глазком взглянуть на Серафимина жениха.
Из них запольские купцы признали только
одного, известного степного богатыря Сашку Горохова, крестившегося четырехпудовою гирей.
Последними уже к большому столу явились два новых гостя.
Один был известный поляк
из ссыльных, Май-Стабровский, а другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были
из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом, как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде, где только можно было их посадить.
Другой вопрос, который интересовал старого мельника, был тот, где устроить рынок. Не покупать же хлеб в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции.
Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, кое-где были, но нужно было выбрать
из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба, и в других деревнях.
Галактион накинул халат и отправился в контору, где временно помещен был Харитон Артемьич. Он сидел на кровати с посиневшим лицом и страшно выкаченными глазами. Около него была
одна Харитина. Она тоже только что успела соскочить с постели и была в
одной юбке. Плечи были прикрыты шалью, из-под которой выбивалась шелковая волна чудных волос. Она была бледна и в упор посмотрела на Галактиона.
Девушка знала, как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась, как у себя дома. Старик сидел попрежнему на кровати и тяжело хрипел. Временами
из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только
одна Харитина.
Теперь во время бессонницы Галактион по ночам уходил на мельницу и бродил там
из одного этажа в другой, как тень.
Они, засыпанные мучным бусом, походили на каких-то мертвецов, бродивших бесшумно
из одного отделения в другое.
Умный старик понимал, что попрежнему девушку воспитывать нельзя, а отпустить ее в гимназию не было сил. Ведь только и свету было в окне, что
одна Устенька. Да и она тосковать будет в чужом городе. Думал-думал старик, и ничего не выходило; советовался кое с кем
из посторонних — тоже не лучше.
Один совет — отправить Устеньку в гимназию. Легко сказать, когда до Екатеринбурга больше четырехсот верст! Выручил старика
из затруднения неожиданный и странный случай.
— А между тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же человек. Среди евреев есть и дураки и хорошие люди.
Одним словом, предрассудок. А что верно, так это то, что мы люди рабочие и
из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать другим. А если вы не хотите брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно не хотите. И средства есть и энергия, а только не хотите.
— Вот хоть бы взять ваше сальное дело, Тарас Семеныч: его песенка тоже спета, то есть в настоящем его виде. Вот у вас горит керосиновая лампа — вот где смерть салу. Теперь керосин все:
из него будут добывать все смазочные масла; остатки пойдут на топливо.
Одним словом, громаднейшее дело. И все-таки есть выход… Нужно основать стеариновую фабрику с попутным производством разных химических продуктов, маргариновый завод. И всего-то будет стоить около миллиона. Хотите, я сейчас подсчитаю?
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал
из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете
одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Результат этой сцены был
один: во что бы то ни стало выбраться как можно скорее
из тестева дома.
Поведение Прасковьи Ивановны положительно отталкивало Галактиона, тем более что ему решительно было не до любовных утех. Достаточно было
одного домашнего ада, а тут еще приходится заботиться о сумасбродной Харитине. Она, например, ни за что не хотела выезжать
из своей квартиры, где все было описано, кроме ее приданого.
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная с того, что уже по необходимости не мог ничего пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее было его душевное настроение, складывавшееся
из двух неравных частей: с
одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же
из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал.
Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на
одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
— Ведь вы только представьте себе, господа, — кричал Штофф, — мы поднимаем целый край. Мертвые капиталы получают движение, возрождается несуществовавшая в крае промышленность, торговля оживляется, земледелие процветает.
Одним словом, это… это… это — воскресение
из мертвых!
Поп Макар скоро показался и сам. Он вышел из-за кустов в
одной рубашке и жилете. Черная широкополая поповская шляпа придавала ему вид какого-то гриба или Робинзона
из детской книжки. Разница заключалась в тоненькой, как крысиный хвост, косице, вылезавшей из-под шляпы.
— Да что ты
из меня жилы тянешь… Уходи, ежели хочешь быть цел! Так и своей Прасковье Ивановне скажи!
Одним словом, убирайся ко всем чертям!
В первую минуту, подавленный неожиданностью всего случившегося, бывший исправник повел свое дело, как и другие в его положении, исходя
из принципа, что пропадать, так пропадать не
одному, а вместе с другими.
— Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов умер? Слышал… Все к лучшему в этом лучшем
из миров, Галактион Михеич. А я, как видите, не унываю. Сто неудач —
одна удача, и в этом заключается вся высшая математика. Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?
По безграмотности можно было предположить только
одно, именно, что письмо шло
из своей купеческой среды.
Ясно было
одно, что он боится и ненавидит жену и не может выбиться из-под ее гнета.
Этой
одной фамилии было достаточно, чтобы весь банк встрепенулся. Приехал сам Прохоров, — это что-нибудь значило. Птица не маленькая и недаром прилетела. Артельщики
из кассы, писаря, бухгалтеры — все смотрели на знаменитого винного короля, и все понимали, зачем он явился. Галактион не вышел навстречу, а попросил гостя к себе, в комнату правления.
В действительности происходило так. Все зятья, за исключением Пашки Булыгина, не принимали в этом деле никакого участия, предоставив все своим женам.
Из сестер ни
одна не отказалась от своей части ни в пользу других сестер, ни в пользу отца.
Нападение Лиодора и Булыгина не повторилось. Они удовольствовались получением своих денег
из банка и пропали в Кунаре. Дом и остальное движимое подлежало публичной продаже для удовлетворения кредиторов. Разорение получалось полное, так что у Харитона Артемьича не оставалось даже своего угла. Тут уж над ним сжалились дочери и в складчину уплатили следовавшую кредиторам восьмую часть. Отказалась уплатить свою часть только
одна писариха Анна.
— А! пришел посмотреть на голого свата! — встретил его Малыгин, впадая в ожесточенный тон. — Вот полюбуйся…
Один халат доченьки оставили
из милости.
— Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То есть я не так выразилась.
Одним словом, я не желаю сама уходить
из дома, где чувствую себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной
одной не раздражается, а это самое главное, как говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
В качестве большой, Устенька могла теперь уходить
из дому
одна и бывала у отца ежедневно. Когда она объяснила ему, в чем дело, старик задумался.
Часто, глядя
из окна на улицу, Устенька приходила в ужас от
одной мысли, что, не будь Стабровского, она так и осталась бы глупою купеческою дочерью, все интересы которой сосредоточиваются на нарядах и глупых провинциальных удовольствиях.
Главное, скверно было то, что Мышников, происходя
из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно было провести, как иногда проводили широкого барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове сидел свой брат мужик, у которого была
одна политика — давить все и всех, давить
из любви к искусству.
А пароход быстро подвигался вперед, оставляя за собой пенившийся широкий след. На берегу попадались мужички, которые долго провожали глазами удивительную машину. В
одном месте
из маленькой прибрежной деревушки выскочил весь народ, и мальчишки бежали по берегу, напрасно стараясь обогнать пароход. Чувствовалась уже близость города.
В нем точно жили несколько человек:
один, который существовал для других, когда доктор выходил
из дому, другой, когда он бывал в редакции «Запольского курьера», третий, когда он возвращался домой, четвертый, когда он оставался
один, пятый, когда наступала ночь, — этот пятый просто мучил его.
В дверях стоял Харитон Артемьич. Он прибежал
из дому в
одном халате. Седые волосы были всклокочены, и старик имел страшный вид. Он подошел к кровати и молча начал крестить «отходившую». Хрипы делались меньше, клокотанье остановилось. В дверях показались перепуганные детские лица. Аграфена продолжала причитать, обхватив холодевшие ноги покойницы.
До сих пор рынок пополнялся
из старых крестьянских запасов, а сейчас их уже не было, и приходилось жить
одним годом.
Из свидетелей запоздал к обряду
один Полуянов, но зато он вернулся
из моленной первым. Его встретил на крыльце Нагибин, расцеловал и все повторял...
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи
из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только
одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
А пожар разливался с каждой минутой все сильнее, и через какой-нибудь час Заполье представляло
из себя
один сплошной костер.