Неточные совпадения
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что мать моя была
одна такая особа
из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься…
Повлияло на мой отъезд
из Москвы и еще
одно могущественное обстоятельство,
один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у меня уже поднималось и билось сердце!
Никогда Версилов не жил с моею матерью на
одной квартире, а всегда нанимал ей особенную: конечно, делал это
из подлейших ихних «приличий».
Но мать, сестра, Татьяна Павловна и все семейство покойного Андроникова (
одного месяца три перед тем умершего начальника отделения и с тем вместе заправлявшего делами Версилова), состоявшее
из бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем.
К тому же это шелк, она его треплет по камню три версты,
из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в год получает: вот где взятки-то сидят!
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в
одном месте, был изъян. Я только
один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом
из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
Сам он не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес
одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что тот вернется
из Вильно.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы —
одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не
из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
Из остальных я припоминаю всего только два лица
из всей этой молодежи:
одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое,
из прислушивающихся.
Я приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные пустяки
из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу.
—
Из людей получше теперь все — помешанные. Сильно кутит
одна середина и бездарность… Впрочем, это все не стоит.
То, что я бросил мою идею и затянулся в дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц,
из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно,
одна моя глупость.
Уж
одно слово, что он фатер, — я не об немцах
одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу
из общества.
На днях я опять читал про
одного нищего,
из благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку.
Конечно, я к себе
из него применяю лишь
одну осторожность и хитрость, а воровать не намерен.
В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как
из мешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось в
одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось в
одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже
один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты
из глупых разом стали разумными и
из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Возвращаясь в тот же день, я заметил в вагоне
одного плюгавенького молодого человека, недурно, но нечисто одетого, угреватого,
из грязновато-смуглых брюнетов.
Бывали минуты, когда Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в этом
одном я ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко мне: я жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
В этой же комнате в углу висел большой киот с старинными фамильными образами,
из которых на
одном (всех святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели закладывать, а на другом (на образе Божьей Матери) — риза бархатная, вышитая жемчугом.
Я знал
одного вечного труженика, хоть и не
из народа; он был человек довольно развитой и мог обобщать.
Татьяна Павловна, третьего дня я вырезал
из газеты
одно объявление, вот оно (он вынул клочок
из жилетного кармана), — это
из числа тех бесконечных «студентов», знающих классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в
одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол,
из окна в окно…
— Да уж по тому
одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Я был у ней доселе всего лишь
один раз, в начале моего приезда
из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Но следующая комнатка, откуда я ждал ее выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты занавесью, состояла, как оказалось после, буквально
из одной кровати.
— Я бы
из гордости
одной на ее месте не противоречил!
Их было немного: всего
один пожилой моряк, всегда очень ворчливый и требовательный и который, однако, теперь совсем притих, и какие-то приезжие
из Тверской губернии, старик и старуха, муж и жена, довольно почтенные и чиновные люди.
— Вчера вечером, заключив
из одной вашей фразы, что вы не понимаете женщины, я был рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», — опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда расхвалил…
И вот я должен сообщить вам — я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об
одном чрезвычайном обстоятельстве: три часа назад, то есть это ровно в то время, когда они составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне уполномоченный Андрея Петровича и передал мне от него вызов… формальный вызов из-за истории в Эмсе…
И все бы это было хорошо, но
одно только было нехорошо:
одна тяжелая идея билась во мне с самой ночи и не выходила
из ума.
Кроме того, князь дал ему слово выделить ему
из наследства по крайней мере
одну треть, что составило бы тысяч двадцать непременно.
Она жила в этом доме совершенно отдельно, то есть хоть и в
одном этаже и в
одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого
из Фанариотовых.
«Но что ж
из того, — думал я, — ведь не для этого
одного она меня у себя принимает»;
одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
Я знал в Москве
одну даму, отдаленно, я смотрел
из угла: она была почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за
одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие мысли, последовательно
одна за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не
из иезуитства пред самим собой.
Но об этом история еще впереди; в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти два часа на углу стола, а подле меня, слева, помещался все время
один гниленький франтик, я думаю,
из жидков; он, впрочем, где-то участвует, что-то даже пишет и печатает.
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в
одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать?
Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
Одним словом, я опускаю подробности, но
из всего этого вышла потом пресложная и прегнусная сплетня.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала
из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила
одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник
из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены
из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в
одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут
из города!
Он быстро вырвал
из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь уже настоящим смехом, вышел
из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я все понял и — все потерял в
одну минуту! Вдруг я увидел маму; она сошла сверху и робко оглядывалась.
— Знаете ли, — сказал он вдруг, приостановившись в дверях, — что есть и еще
один выход
из беды, кроме игры?
Повторю: понял ли он что тогда
из моих рассказов — не знаю; но об
одном я догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько, чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует…
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы
одного: вонзить ему в сердце нож, но только отвернувшись,
из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
Из отрывков их разговора и
из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в
одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Впрочем, об этом впоследствии; но прибавлю к этому
одну мысль: трудно решить, кто
из них кого мучил более.
Иной
из книг выбрал
одни лишь цветочки, да и то по своему мнению; сам же суетлив, и в нем предрешения нет.
Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи бред. Но не все был бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и без меры,
из которых
один сон или отрывок сна я на всю жизнь запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.