Неточные совпадения
Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь
один момент
из первой юности моего героя.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но
из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется,
одни эти.
Ведь знал же я
одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к
одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того
из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями,
из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Во-первых, этот Дмитрий Федорович был
один только
из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим.
Взял он эту вторую супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну,
из другой губернии, в которую заехал по
одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по
одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего
из Москвы в переписку.
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она
одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся
из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Так точно было и с ним: он запомнил
один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его
из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Была в нем
одна лишь черта, которая во всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но не
из злобной насмешки, а потому, что это было им весело.
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она
одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся
из мрака к свету души его.
Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства,
один таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного на него его старцем, ушел от него
из монастыря и пришел в другую страну,
из Сирии в Египет.
Если кто
из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения,
один только брат Дмитрий; остальные же все придут
из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Только Петруша Калганов вынул
из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись бог знает отчего, поскорее сунул
одной бабе, быстро проговорив: «Разделить поровну».
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута
из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на
одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
—
Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь
одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Многие
из «высших» даже лиц и даже
из ученейших, мало того, некоторые
из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с
одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
В ожидании выхода старца мамаша сидела на стуле, подле кресел дочери, а в двух шагах от нее стоял старик монах, не
из здешнего монастыря, а захожий
из одной дальней северной малоизвестной обители.
Он объявил себя откуда-то с дальнего севера,
из Обдорска, от святого Сильвестра,
из одного бедного монастыря всего в девять монахов.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в
одной комнате, о чем знаю
из опыта.
Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую
из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к
одной здешней обольстительнице ходит.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон
из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину.
Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
Ведь это он только из-за нее
одной в келье сейчас скандал такой сделал, за то только, что Миусов ее беспутною тварью назвать осмелился.
Одно мгновение все смотрели на него в упор и молчали, и вдруг все почувствовали, что выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое, с несомненным скандалом. Петр Александрович
из самого благодушного настроения перешел немедленно в самое свирепое. Все, что угасло было в его сердце и затихло, разом воскресло и поднялось.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на
одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие
из городских сострадательных людей,
из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в
одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в
одной рубашке по-прежнему.
Вот и случилось, что однажды (давненько это было), в
одну сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно,
одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась
из клуба «задами» по домам.
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь
один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
«Она сама, низкая, виновата», — говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как «Карп с винтом» (так назывался
один известный тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший
из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший).
Цели этой девушки были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась
из одного лишь великодушия.
Одна, первая, была
из каких-то простых и оставила ему дочь, тоже простую.
Когда я приехал и в баталион поступил, заговорили во всем городишке, что вскоре пожалует к нам,
из столицы, вторая дочь подполковника, раскрасавица
из красавиц, а теперь только что-де вышла
из аристократического столичного
одного института.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь
одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому
из них не простит?
— Да ведь и моя, я думаю, мать его мать была, как вы полагаете? — вдруг с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на
одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило
из ума соображение, что мать Алеши была и матерью Ивана…
— Алексей! Скажи ты мне
один, тебе
одному поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня
из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
— Я, кажется, все понял
из давешних восклицаний и кой
из чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить к ней и передать, что он… ну… ну,
одним словом, «откланивается»?
— Да вы-то меня, может, тоже не так совсем понимаете, милая барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки
одной тогда заполонила.
Алеша отлучился
из кельи лишь потому, что был таинственно вызван, чрез
одного монаха, прибывшим
из города Ракитиным со странным письмом к Алеше от госпожи Хохлаковой.
Но этого еще мало: в письме этом, писанном с дороги,
из Екатеринбурга, Вася уведомлял свою мать, что едет сам в Россию, возвращается с
одним чиновником и что недели чрез три по получении письма сего «он надеется обнять свою мать».
Всех же более, казалось, был поражен совершившимся чудом вчерашний захожий в обитель монашек «от святого Сильвестра»,
из одной малой обители Обдорской на дальнем Севере.
— Правда твоя, раздражает, а спокою не дает. А ведь только
одну рюмочку… Я ведь
из шкапика…
Они расходились по домам
из класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо,
одни в курточках, другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
И шесть камней разом вылетели
из группы.
Один угодил мальчику в голову, и тот упал, но мигом вскочил и с остервенением начал отвечать в группу камнями. С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
— Совершенно справедливо на этот раз изволите
из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам
одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось
одно окно и сам брат Иван закричал ему
из окна вниз...
Из посетителей был
один лишь старичок, отставной военный, и пил в уголку чай.
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим
одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
Был тогда в начале столетия
один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но
из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных.
Там есть, между прочим,
один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые
из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает Бог» — выражение чрезвычайной глубины и силы.
Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего
из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по
одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?