Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом,
как будто
из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Городничий. Ну, слушайте же, Степан Ильич! Чиновник-то
из Петербурга приехал.
Как вы там распорядились?
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков
из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что такое значит «прикажете принять».
Второй месяц пошел,
как уже
из Питера!
Еще военный все-таки кажет
из себя, а
как наденет фрачишку — ну точно муха с подрезанными крыльями.
Городничий (бьет себя по лбу).
Как я — нет,
как я, старый дурак? Выжил, глупый баран,
из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Городничий. Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и во сне не виделось — просто
из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с
каким дьяволом породнилась!
Также заседатель ваш… он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах,
как будто бы он сейчас вышел
из винокуренного завода, это тоже нехорошо.
И нарочно посмотрите на детей: ни одно
из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая,
как вылитый судья.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина
из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да
как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто
как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и,
как говорят, без царя в голове, — один
из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают
из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Городничий. Сейчас! (Вынимает
из бумажника.)Еще,
как нарочно, самыми новенькими бумажками.
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежит давно:
из младости
Колю на ней дрова,
Так та не столь изранена,
Как господин служивенькой.
Взгляните: в чем душа!
Гаврило Афанасьевич
Из тарантаса выпрыгнул,
К крестьянам подошел:
Как лекарь, руку каждому
Пощупал, в лица глянул им,
Схватился за бока
И покатился со смеху…
«Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!»
Здоровый смех помещичий
По утреннему воздуху
Раскатываться стал…
Две барыни красивые
(Потоньше — белокурая,
Потолще — чернобровая),
Усатые два барина,
Три ба́рченка-погодочки
Да старый старичок:
Худой!
как зайцы зимние,
Весь бел, и шапка белая,
Высокая, с околышем
Из красного сукна.
Всех прежде зайка серенький
Из кустика соседнего
Вдруг выскочил,
как встрепанный,
И наутек пошел!
— Неволя к вам вернулася?
Погонят вас на барщину?
Луга у вас отобраны? —
«Луга-то?.. Шутишь, брат!»
— Так что ж переменилося?..
Закаркали «Голодную»,
Накликать голод хочется? —
— «Никак и впрямь ништо!» —
Клим
как из пушки выпалил;
У многих зачесалися
Затылки, шепот слышится:
«Никак и впрямь ништо...
Родительница плакала:
«
Как рыбка в море синее
Юркнешь ты!
как соловушко
Из гнездышка порхнешь!
— У нас забота есть.
Такая ли заботушка,
Что
из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
Ты дай нам слово крепкое
На нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По правде и по разуму,
Как должно отвечать,
Тогда свою заботушку
Поведаем тебе…
А ближе, над крестьянами,
Из небольших, разорванных,
Веселых облачков
Смеется солнце красное,
Как девка
из снопов.
Оборванные нищие,
Послышав запах пенного,
И те пришли доказывать,
Как счастливы они:
— Нас у порога лавочник
Встречает подаянием,
А в дом войдем, так
из дому
Проводят до ворот…
Чуть запоем мы песенку,
Бежит к окну хозяюшка
С краюхою, с ножом,
А мы-то заливаемся:
«Давать давай — весь каравай,
Не мнется и не крошится,
Тебе скорей, а нам спорей...
Стародум. О! такого-то доброго, что я удивляюсь,
как на твоем месте можно выбирать жену
из другого рода,
как из Скотининых?
В следующую речь Стародума Простаков с сыном, вышедшие
из средней двери, стали позади Стародума. Отец готов его обнять,
как скоро дойдет очередь, а сын подойти к руке. Еремеевна взяла место в стороне и, сложа руки, стала
как вкопанная, выпяля глаза на Стародума, с рабским подобострастием.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя
из глаз теперь не выпущу.
Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею
как бы вне пределов истории. С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком
из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
На минуту Боголепов призадумался,
как будто ему еще нужно было старый хмель
из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул
из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою в правую и начал строчить...
Какой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия — решить трудно; но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного органа,
как голова, едва ли могло совершиться в такое короткое время.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид,
как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и
из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Достоверные свидетели сказывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели,
как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел
из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке.
Если же и сего недостаточно, то надлежит: отделив
из толпы десятых и признав их состоящими на правах зачинщиков, распорядиться подобно
как с первыми.
Но едва раздался
из уст его новый раскат,
как глуповцы стремительно повскакали с коленей и разбежались во все стороны.
Что
из него должен во всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том,
какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд,
как Дракон.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, —
какого еще идеала можно требовать!
Но
как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город.
Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел,
как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые
из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя
из своей квартиры, прямо начнет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и,
как древний Марий, останется на развалинах один с письмоводителем.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один
из чертей вылез
из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел
из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Начали выбирать зачинщиков
из числа неплательщиков податей и уже набрали человек с десяток,
как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому что едва появился в своем городе,
как сразу же был прозван от обывателей одною
из тощих фараоновых коров, и затем уж ни одно
из его распоряжений действительной силы иметь не могло.
Одни говорили, что она не более
как интриганка; которая с ведома мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить
из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором,
как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие
из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более
как помочи;
из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью.
Но по мере того
как новый город приходил к концу, телесные упражнения сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены…
Дю-Шарио смотрел
из окна на всю эту церемонию и, держась за бока, кричал:"Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de Gloupoff!"[
Какие дураки! клянусь богом!
какие дураки эти глуповские мужики! (франц.)]
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену
из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение,
как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала
из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной,
как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Он,
как Алексей говорит, один
из тех людей, которые очень приятны, если их принимать за то, чем они хотят казаться, et puis, il est comme il faut, [и затем — он порядочен,]
как говорит княжна Варвара.
—
Как придется. Да вот возьми на расходы, — сказал он, подавая десять рублей
из бумажника. — Довольно будет?