Неточные совпадения
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел
из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно,
как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Звонок брякнул слабо,
как будто был сделан
из жести, а не
из меди.
Из дверей,
как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу.
Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные,
как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но
как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб
из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось
из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Ах, стыд-то
какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это
как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах,
как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что
из благородных будет,
из бедных
каких… Ноне много таких пошло. По виду-то
как бы
из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
Может, и у него росли такие же дочки — «словно
как барышни и
из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит,
как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один
из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Странная мысль наклевывалась в его голове,
как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.
Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать
каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть
как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось
из души его.
Мало того, даже,
как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время,
как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать
из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Дверь,
как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него
из темноты. Тут Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор
из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось,
как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его
как бы закружилась.
Кровь хлынула,
как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь.
Но только что он пошевелил это тряпье,
как вдруг из-под шубки выскользнули золотые часы.
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих,
как мертвый. Но все было тихо, стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или
как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал
из спальни.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь,
из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть,
из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И
как мог,
как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад
из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга,
как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! — заревел он
как из бочки. — Эй, Алена Ивановна, старая ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые, спят они, что ли?
— Да
как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь
из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите,
как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем,
как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел
из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, который выглядывал
из сапога,
как будто показались знаки.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так,
как будто так тому и следует быть,
как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры
из него таскал… А ведь так!..
Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только,
как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил
из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
Предупреждаю, штанами горжусь! — и он расправил перед Раскольниковым серые,
из легкой летней шерстяной материи панталоны, — ни дырочки, ни пятнышка, а между тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая же и жилетка, одноцвет,
как мода требует.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу:
как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а
как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание,
как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки.
— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час,
как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену
из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв
из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его
как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой
как барышня, в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми в нее обручами
из китового уса.] в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное.
Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями;
из них поминутно выбегали женщины, одетые,
как ходят «по соседству» — простоволосые и в одних платьях.
—
Какие худые! — заметила басом другая, —
из больницы, что ль, выписались?
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна
из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю,
как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…
—
Из шестого! Ax ты, мой воробушек! С пробором, в перстнях — богатый человек! Фу,
какой миленький мальчик! — Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.
— А? Что? Чай?.. Пожалуй… — Раскольников глотнул
из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, все припомнил и
как будто встряхнулся: лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.
А
как кончил бы,
из пятой да
из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня
как и с рук-то сбыть уж не знал бы!
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть,
как кому одеваться,
как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела
как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном
из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
Они себя не помнили от испуга, когда услышали, что он «сегодня сбежал», больной и,
как видно
из рассказа, непременно в бреду!
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то,
как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением,
из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
— Фу,
как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор
из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать все главнейшие и необходимейшие факты,
какие только знал
из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его.
Он видел потом,
как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
— Странно, — проговорил он медленно,
как бы вдруг пораженный новою мыслию, — да
из чего я так хлопочу?
Из чего весь крик? Да выходи за кого хочешь!
Ну,
как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться,
как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али
из нас кто-нибудь?
Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один
из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия»,
как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было
из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том,
как бы я поступил.