Неточные совпадения
Он даже хвалился всегда свежестью своего белья и чистотою в комнатах, тогда
как, напротив, все было грязно и в беспорядке: разумеется, никто не выводил его
из приятного заблуждения.
Что сделалось с этой трагедией, равно
как и со всеми рукописными сочинениями Николева, умершего в 1815 году, — ничего не знаю. [По сведениям, полученным мною от почтенного С. А. М., находившегося в близких сношениях с Н. П. Николевым, все его бумаги перешли в руки Н. М. Шатрова и, вероятно, были доставлены им ближайшему наследнику.]
Из приведенных мною четырех сильных стихов можно заключить, что вся трагедия написана в таком же лирическом, восторженном духе.
Вина было довольно, и
как Николев наливал мне
из своей бутылки, то вино оказалось отличное, а у других гостей посредственное; даже подаваемые вина особо были разного достоинства: хозяину подавали одно, а гостям другое.
Хозяин не замедлил согласиться, начал читать и читал очень много, основываясь на том, что я,
как новичок в Москве и в литературе, ничего еще не слыхивал
из его заповедных мелочей и шалостей.
Едва ли кто-нибудь
из слушателей был так доволен, даже обрадован этой лекцией,
как я, потому что лекция очень совпадала с жестоким разбором «Дмитрия Донского», написанным А. С. Шишковым; разбор этот я считал почти во всем справедливым.
Шаховской вскочил с кресел, хватил себя ладонью по лысине (это был его обыкновенный прием, выражение вспышки), забормотал, затрещал и запищал своим в высшей степени фальшивым голосом: «Это что еще? дуляк Кокоскин переложил глупейшим образом на лусские нравы несчастного Мольера и прислал к нам
из Москвы какого-то дуляка ставить свой перевод,
как будто бы я без него не умел этого сделать!
Если б кто-нибудь видел Мочалова только в этих двух пиесах, он счел бы его за одного
из первоклассных, великих артистов; между тем
как этот же самый актер являлся во всех трагедиях без исключения, а в драмах и комедиях с исключениями — весьма плохим актером; у него бывали одушевленные места, но по большей части одушевление приходило некстати, не к месту, одним словом: талант был заметен, но отсутствие всякого искусства, непонимание представляемого лица убивали его талант.
Кокошкин и А. М. Пушкин, который, так же,
как и Кокошкин, перевел одну
из Мольеровых комедий — «Тартюф» и также с переделкою на русские нравы.
Загоскин же, услыхавши мое имя,
как буря восстал из-за стола, разбрасывая бумаги, опрокидывая кресла, давя людей, ворвался в канцелярию, вырвал меня у Кокошкина и, говоря без преувеличения, едва не задушил в своих объятиях: впрочем, это была его обыкновенная манера.
Шаховского притеснителем Шушерина, интриганом, гонителем великого таланта Семеновой, ласкателем, угодником людей знатных и сильных и, наконец, заклятым врагом Озерова, которого он будто бы преследовал
из зависти и даже,
как утверждали многие, был причиною его смерти.
В Москву приехала
из Петербурга г-жа Ежова, чтобы сыграть несколько раз в пользу московской дирекции и потом получить бенефис,
как это обыкновенно водилось, да и теперь водится.
Шаховской вспыхнул: «Дусенька, — закричал он, — ну
как же тебе не стыдно,
как же тебе не глешно, ведь тебе совсем не жаль человека, который тебя так любит, ты, велно, забыла о нем, ведь ты подумала, что сказываешь урок своей мадаме, [Актриса была
из театральной школы.] а ты вообрази, что это N. N.», — и он назвал по имени человека, к которому,
как думали, была неравнодушна молодая актриса…
Я поспешил увидеть,
как эти маленькие, отдельные кучки станут соединяться в толпы, выходя
из театра.
Каждый
из них с живостью и одушевлением обратился к Писареву, показывал,
как он хорошо одет, и спрашивал, доволен ли автор?
Шаховской намеревался обрезать эту рацею на две трети, но, услышав, на первой репетиции,
как Мочалов читал свой семистраничный монолог, Шаховской не решился выкинуть
из него ни одной строчки; ему захотелось сделать опыт:
как примет публика эту длинноту?
Обед шел живо, весело и даже шумно,
как вдруг один
из старинных слуг Кокошкина торжественно сказал ему: «Ваше превосходительство! острова приплыли посмотреть,
как вы изволите кушать!» Мы оглянулись и сквозь ветви дерев увидели подплывшую флотилию островов.
Я откровенно сказал князю Шаховскому, что считаю оскорблением искусству представлять на сцене,
как мошенники вытаскивают деньги
из карманов добрых людей и плутуют в карты.
Но только въехали мы в Рогожскую заставу, только обхватил меня шум, гам и говор, только замелькали передо мною лавочки с калачами и цирюльни с безобразными вывесками, только запрыгала наша коляска по мостовой,
как мгновенно исчезли и новые и старые воспоминания и мне показалось, что я не выезжал
из Москвы: два дня, проведенные в деревне, канули в восемь месяцев московской жизни,
как две капли в стакан воды.
Председатель называл его Диогеном, циником, и очень забавлялся им, но беспрестанно повторял: «
Какой же он цензор, особенно при нынешнем уставе?» Желая вразумить меня,
как осмотрительно и внимательно должно цензуровать журналы, он повел меня в кабинет и показал мне все, что он вымарывает красными чернилами
из «Московского вестника» и
из какого-то несчастного дюжинного романа; я пришел в совершенное недоумение, а выслушав объяснения кн.
После такого нашего положительного объяснения он оставался, однако, со мной в самых любезных отношениях, рассказывал мне много любопытных подробностей
из своей жизни, и хотя он, видимо, умалчивал о многом, но я догадывался, что он,
как говорит русский народ, «черезо все произошел».
Один раз Шаховской даже вскочил, треснул себя по лысине и закричал,
как мог, своим диким голосом: «Это лучшая комедия
из всех втолоклассных французских комедий, котолыми плославились их автолы».
Писарева очень занимало и это чтение, потому что один
из моих отрывков, по его мнению,
как раз можно было применить к издателю «Московского телеграфа».
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает
из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.