Тысяча душ

Палагея Евграфовна что-то более обыкновенного хлопотала для приема нового гостя и, кажется, была намерена показать свое хозяйство во всем его блеске. Она вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега и выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый хрусталь, принесенный еще в приданое покойною женою Петра Михайлыча, но хрусталь еще очень хороший, который употребляется только раза два в год: в именины Петра Михайлыча и Настенькины, который во все остальное время экономка хранила в своей собственной комнате, в особом шкапу, и пальцем никому не позволила до него дотронуться. Обед тоже, по-видимому, приготовлялся не совсем заурядный. Приготовленные большая вилка и лопаточка из кленового дерева заставляли сильно подозревать, что вряд ли не готовилась разварная стерлядь. Настеньке Палагея Евграфовна страшно надоела, приступая к ней целое утро, чтоб она надела вместо своего вседневного холстинкового платья черное шелковое; и как та ни сердилась, экономка поставила на своем. Во всем этом старая девица имела довольно отдаленную цель: Петр Михайлыч, когда вышло его увольнение, проговорил с ней: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится».

— Ох, как бы это хорошо! Как бы это было хорошо! — отвечала экономка.

Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более за смотрителя, потому что, судя по Петру Михайлычу, она твердо была убеждена, что если уж смотритель, так непременно должен быть хороший человек.

В два часа капитан состоял налицо и сидел, как водится, молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный стол и взглядывая по временам в окно.

— Что ж, папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! — сказала Настенька.

— Погоди, душенька подъедет! Засиделся, верно, где-нибудь, — отвечал Петр Михайлыч. — Едет! — проговорил он, наконец.

Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это так расходилось, что возница едва справил и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.

— Милости просим, милости просим, Яков Васильич, — говорил Петр Михайлыч, встречая гостя и вводя его в гостиную.

— Это вот-с мой родной брат, капитан армии в отставке, а это дочь моя Анастасия, — прибавил он.

Капитан расшаркался… Настенька слегка привстала; Калинович отдал им вежливый, но холодный поклон.

— Не угодно ли вам водочки выпить? — продолжал Петр Михайлыч, указывая на закуску. — Это вот запеканка, это домашний настой; а тут вот грибки да рыжички; а это вот архангельские селедки, небольшие, но, рекомендую, превкусные.

— Позвольте мне лучше покурить, — проговорил Калинович.

— Сделайте милость! Господин капитан, ваша очередь угощать. Сам я мало курю; а вот у меня великий любитель и мастер по табачной части господин капитан!

Капитан начал было выдувать свою коротенькую трубку.

— Благодарю вас: у меня есть с собой, — возразил Калинович, вынимая папироску из портсигара.

Капитан отложил трубку, но присек огня к труту собственного производства и, подав его на кремне гостю, начал с большим вниманием осматривать портсигар.

— Хорошая вещь; вероятно, кожаная, — проговорил он.

— Her, papier macha, — отвечал Калинович.

Капитан совершенно не понял этого слова, однако не показал того.

— А! Вероятно, английского изобретения! — произнес он глубокомысленно.

— Не знаю, право.

— Английская, — решил капитан.

До всех табачных принадлежностей он был большой охотник и считал себя в этом отношении большим знатоком.

— Где же вы изволили побывать?.. Кого видели? С кем познакомились? — начал Петр Михайлыч.

— Я был не у многих, но… и о том сожалею! — отвечал Калинович.

— Это как? — спросил Петр Михайлыч с удивлением.

Настенька посмотрела на молодого человека довольно пристально; капитан тоже взглянул на него.

— Во-первых, городничий ваш, — продолжал Калинович, — меня совсем не пустил к себе и велел ужо вечером прийти в полицию.

— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность к тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.

При этих словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.

— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.

Но молодой смотритель выслушал все это совершенно равнодушно.

— У этого городничего очень хорошенькая дочка, слывет здесь красавицей, — полунасмешливо заметила ему Настенька.

Калинович опять ничего не отвечал и только взглянул на нее.

— Что ж?.. Действительно хорошенькая! — подхватил Петр Михайлыч. — У кого же еще изволили быть? — прибавил он, обращаясь к Калиновичу.

— Еще я был у почтмейстера, — это чудак какой-то!

— Именно чудак, — подтвердил Петр Михайлыч, — не глупый бы старик, богомольный, а все преставления света боится… Я часто с ним прежде споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно жить честно и праведно, а тут буди его святая воля…

— Он ужасный скупец, — заметила Настенька.

— Почем ты, душа моя, знаешь? — возразил Петр Михайлыч. — А если и действительно скупец, так, по-моему, делает больше всех зла себе, живя в постоянных лишениях.

— Да как же, папенька, только себе делает зло, когда деньги в рост отдает? Ростовщик! А история его с сыном? — перебила Настенька.

— Что ж история его с сыном?.. Кто может отца с детьми судить? Никто, кроме бога! — произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и недовольное выражение.

Настенька переменила разговор.

— У генеральши вы были? — отнеслась она к Калиновичу.

— Был-с, — отвечал он.

— Это здешний большой свет!

— Кажется.

— А дочь ее видели?

— Не знаю, видел какую-то девицу или даму кривобокую или кривошейку — не разберешь.

— Совершенно без боку — ужасно! — подтвердила Настенька, — и вообразите, у них бывают балы, на которых и я имела счастье быть один раз; и она с этакой наружностью и в бальном платье — невозможно видеть равнодушно.

— Господа! Молодые люди! — воскликнул Петр Михайлыч. — Не смейтесь над телесными недостатками; это все равно, что смеяться над больными — грех!

— Мы и не смеемся, — возразил с усмешкою Калинович, — а напротив, она произвела на меня такое тяжелое и грустное впечатление, от которого я до сих пор не могу освободиться.

— Кушать готово! — перебил Петр Михайлыч, увидев, что на стол уже поставлена миска. — А вы и перед обедом водочки не выпьете? — отнесся он к Калиновичу.

— Нет, благодарю, — отвечал тот.

— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.

— Ну, а уж теперь не обману, — продолжал он, наливая другую рюмку.

— Знаю-с, — отвечал капитан и залпом выпил свою порцию.

Все вышли в залу, где Петр Михайлыч отрекомендовал новому знакомому Палагею Евграфовну. Калинович слегка поклонился ей; экономка сделала ему жеманный книксен.

— Нас, кажется, сегодня хотят угостить потрохами, — говорил Петр Михайлыч, садясь за стол и втягивая в себя запах горячего. — Любите ли вы потроха? — отнесся он к Калиновичу.

— Да, ем, — отвечал тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав, начал есть с большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!

— Художественно-с! — подхватил Петр Михайлыч. — Палагея Евграфовна, честь эта принадлежит вам; кланяемся и благодарим от всей честной компании!

Экономка тупилась, модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение вставать из-за стола. За горячим действительно следовала стерлядь, которой Калинович оказал достодолжное внимание. Соус из рябчиков с приготовленною к нему подливкою он тоже похвалил; но более всего ему понравилась наливка, которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря, что это гораздо лучше всяких ликеров.

У Палагеи Евграфовны от удовольствия обе щеки горели ярким румянцем.

После обеда все снова возвратились в гостиную.

— Скажите-ка мне, Яков Васильич, — начал Петр Михайлыч, — что-нибудь о Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные профессора. Вы какого изволили быть факультета?

— Юрист.

— Прекрасный факультет-с!.. Я сам воспитывался в Московском университете, по словесному факультету, и в мое время весьма справедливо и достойно славился Мерзляков. Человек был с светлой головой. Бывало, начнет разбирать Державина построчно, каждое слово. «Вот такой-то, говорит, стих хорош, а такой-то посредственный; вот бы, говорит, как следовало сказать», да и начнет импровизировать стихами. Мы только слушаем, и если б тогда записывать его импровизации, прелестные бы вышли стихотворения, — говорил Петр Михайлыч. — Любопытно мне знать, — продолжал он, подумав, — вспоминают ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его, как следует.

— Очень, — отвечал Калинович, — особенно как профессора.

— Это делает честь молодому поколению: таких людей забывать не следует! — заключил старик и вздохнул. Несколько рюмок наливки, выпитых за столом, сделали его еще разговорчивее и настроили в какое-то приятно-грустное расположение духа. — Вот мне теперь, на старости лет, — снова начал он как бы сам с собою, — очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил… Пустят, я думаю, старого студента хоть на стены посмотреть. Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока отставной штатный смотритель; но, так полагаю, что если б я пришел к ним, они бы не пренебрегли мною.

Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты была прехорошенькая.

— Вы что-то такое читаете? — отнесся к ней Калинович.

— Нет, так, покуда перелистываю, — отвечала она.

— А вы любите читать?

— Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.

— Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.

— Больше журналы… — отвечала Настенька.

— Последние годы, — вмешался Петр Михайлыч, — только журналы и читаем… Разнообразно они стали нынче издаваться… хорошо; все тут есть: и для приятного чтения, и полезные сведения, история политическая и натуральная, критика… хорошо-с.

Калинович слегка улыбнулся.

— Вы несколько пристрастны к нашим журналам, — сказал он, — они и сами, я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.

— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.

— В дельном и честном журнале, если б только он существовал, — начал Калинович, — непременно должно существовать сильное и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.

— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, — не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так, что нынче вообще упадает литература.

Калинович ничего не отвечал, а только вопросительно посмотрел на старика.

— Прежде, — продолжал Петр Михайлыч, — для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду «Бог», воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки… Помилуйте, что это такое?

Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.

— За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, — проговорил он и мельком взглянул на Настеньку, которая ответила ему одобрительной улыбкой.

— Я этих од решительно читать не могу, — начала она. — Или вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет в лагерь к Донскому — как это правдоподобно!

Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.

— Я моего мнения за авторитет и не выдаю, — начал он, — и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической повести — это в своем роде хорошо.

— Даже, полагаю, очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем хвалить сильных, — сказал Калинович.

— Именно так! — подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.

— Да коли с этой целью, так конечно: кто с этим будет спорить? — согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.

— Нынче есть великие писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в «Отечественных записках».

— А вы и критику читаете? — спросил ее Калинович.

— Да, — отвечала она с некоторою гордостью.

— Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! — заметил Петр Михайлыч.

— Вы согласны с его взглядом? — спросила Настенька.

— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.

— Многое бы, сударь, он сделал! Вдохновенный был поэт!.. Сам Державин наименовал его своим преемником! — подхватил Петр Михайлыч каким-то торжественным тоном.

— Вот как Гоголь… — стал было он продолжать, но вдруг и приостановился.

— Что ж Гоголь?.. — возразила ему дочь.

— Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, — отвечал старик решительно. — Конечно, кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же время правдоподобно; но…

Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.

— Гоголь громадный талант, — начал он, — но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в «Мертвых душах», и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа — это еще сомнительно.

— Неужели вам Лермонтов не нравится? — спросила Настенька.

— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.

— Нет, неправда; Лермонтов для меня чудо как хорош! — сказала Настенька.

— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.

Настенька отрицательно покачала головой; она была с этим решительно не согласна.

— Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, — проговорила она после минутного молчания.

— Кто же именно? — спросил Калинович.

— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) – русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) – русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной дом» и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) – русский писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) – русский писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) – русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина.], Даль [Даль Владимир Иванович (1801—1872) – русский писатель, этнограф и языковед, печатавший свои повести и рассказы под псевдонимом Казак Луганский. Примыкал в 40-е годы к гоголевской школе в русской литературе.], Основьяненко. [Основьяненко – псевдоним украинского писателя Квитки, Григория Федоровича (1778—1843), писавшего также и на русском языке. Его сатирический роман «Пан Халявский», написанный на русском языке, пользовался большой популярностью.]

При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.

— Много: всех не перечтешь! — произнес он.

— О, да какой вы, должно быть, строгий и тонкий судья! — воскликнул Петр Михайлыч.

Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.

— А сами вы не пишете ничего? — спросила его вдруг Настенька.

— Почему же вы думаете, что я пишу? — спросил он, в свою очередь, как бы несколько сконфуженный этим вопросом.

— Так мне кажется, что вы непременно сами пишете.

— Может быть, — отвечал Калинович.

Петр Михайлыч захлопал в ладоши.

— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! — говорил он. — Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть писателем?

— Что же вы пишете? — спросила опять Настенька.

Но Калинович не отвечал.

— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?

— Нет, я посижу-с, — отвечал тот.

В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.

— Ну, и добре; а я так прошу у нашего почтенного гостя позволение отдохнуть: привычка, — говорил Петр Михайлыч, вставая.

— Сделайте одолжение, — отвечал Калинович.

— Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у меня большая охотница говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.

— Не хотите ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись тем, что Калинович часто брался за голову.

— Очень бы желал освежиться, — отвечал тот, — ваши наливки бесподобны, но уж очень скоро ведут к цели.

Все вышли.

Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем богатого холостяка и большого садовода, отличался некогда большими запотроями. Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение разбить в нем всюду огородные плантации. «Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая экономке:

— Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном. В жизни надо мешать utile cum dulce. [полезное с приятным (лат.).]

Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея, расходившаяся в широкую площадку, где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом для многих помещичьих садов. Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы. Все эти остатки богов и богинь были выкрашены яркими красками. Место это Петр Михайлыч называл разрушенным Олимпом.

— Надобно бы мне мой Олимп реставрировать; мастеров только здесь не найдешь! — часто говорил он, ходя около статуй.

За газоном следовал довольно крутой скат к реке, с заметными следами двух или трех фонтанов и с сбегающими в разных направлениях дорожками. Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие. Противоположный, низовый берег реки возвышался отлогою покатостью и сплошь был покрыт как бы подстриженным мелким ельником. С горизонтом сливался он в полукруглой раме, над которой не возвышалось ни деревца, ни облака, и только посредине прорезывалась высокая дальнего села колокольня. День был, как это часто бывает в начале сентября, ясный, теплый; с реки, гладкой, как стекло, начинал подыматься легкий туман. Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало всему какой-то фантастический вид, освещая с одной стороны безглавую Венеру и бездланную Минерву, — все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, — все это, кажется, понравилось Калиновичу, и он проговорил:

— Как здесь хорошо! Какое прекрасное местоположение!

— Для приезжающих! — подхватила Настенька. — Впрочем, это единственное место, где мне легче живется, — прибавила она и попросила у Калиновича папироску, которую и закурила в трубке у дяди.

Капитан покачал ей головой и проговорил:

— Смотрите, папаша увидит.

Настенька очень любила курить, но делала это потихоньку от отца: Петр Михайлыч, балуя и не отказывая дочери ни в чем, выходил всегда из себя, когда видел ее с папироской.

— Гусар, сударь, Настасья Петровна, гусар! После этого дамам остается только водку пить, — говорил он.

Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.

— Вы видели портрет Жорж Занд? — спросила Настенька, ходя по аллее с Калиновичем.

— Видел, — отвечал тот.

— Хороша она собой? Молода?

— Нет, не очень молода, но хороша еще.

— А правда ли, что она ходит в мужском платье?

— Не думаю, на портрете она в амазонке.

— Как бы я желала иметь ее портрет! Я ужасно люблю ее романы.

— А который вы из них предпочитаете?

— Все чудо как хороши! «Индиану» я и не знаю сколько раз прочитала.

— И, конечно, плакали над ее участью, — сказал Калинович. В голосе его слышалась скрытая насмешка.

— Что ж плакать над участью Индианы? — возразила Настенька. — Она, по-моему, вовсе не жалка, как другим, может быть, кажется; она по крайней мере жила и любила.

Калинович слегка улыбнулся и молчал.

— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.

— Причина довольно уважительная! — заметил Калинович.

— Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.

— Ей бы следовало полюбить Ральфа, — возразил Калинович, — весь роман написан на ту тему, что женщины часто любят недостойных, а людям достойным узнают цену довольно поздно. В последних сценах Ральф является настоящим героем.

— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.

— Чем же он лучше? Он эгоист.

— Нет, он мужчина, а мужчины все честолюбивы; но Ральф — фи! — это тряпка! Индиана не могла быть с ним счастлива: она попала из огня в воду.

Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан и начал ходить вместе с ними.

— Вон дяденьке так очень нравится Ральф, — продолжала Настенька, указывая на дядю, и потом отнеслась к нему:

— Дяденька, вам нравится Ральф — помните, этот англичанин… третьего дня читали?

— Нравится.

— Чем же?

— Человек солидный-с, — отвечал капитан.

Слушая «Индиану», капитан действительно очень заинтересовался молчаливым англичанином, и в последней сцене, когда Ральф начал высказывать свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: «а… а!»

— Что, капитан, не ожидали вы этого? — спросил Петр Михайлыч.

— Да-с, не предполагал, — отвечал капитан.

Таким образом молодые люди гуляли в саду до поздних сумерек. Разговор между ними не умолкал. Калинович, впрочем, больше спрашивал и держал себя в положении наблюдателя; зато Настенька разговорилась неимоверно. Она откровенно высказала, как удивилась, услышав, что Калинович поехал делать визиты, и потом описала в карикатуре всю уездную аристократию. Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.

Капитан, слушая ее, только покачивал головой.

«Бесенок!» — опять подумал про себя Калинович.

Между тем Петр Михайлыч проснулся, умылся, прифрантился и сидел уж в гостиной, попивая клюквенный морс, который Палагея Евграфовна для него приготовляла и подавала всегда собственноручно. В настоящую минуту он говорил с нею вполголоса насчет молодого смотрителя.

— Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы этого человека желать не надобно для Настеньки, — говорила Палагея Евграфовна.

Калинович очень понравился ей опрятностью в одежде, деликатностью своей, а более всего тем, что оказал должное внимание приготовленным ею кушаньям.

— Все в руце божией! — замечал Петр Михайлыч.

Когда молодые люди вернулись, экономка сейчас же скрылась, а Настенька, по обыкновению, села разливать чай.

— Чем же мы вечер займемся? — начал Петр Михайлыч. — Не любите ли вы, Яков Васильич, в карточки поиграть? Не тряхнуть ли нам в преферанс?

Это предложение почему-то сконфузило Калиновича.

— Если вам угодно… впрочем, я по большой не играю, — ответил он.

— У нас огромная игра: по копейке.

— Извольте.

— Господин капитан, — обратился Петр Михайлыч к брату, — распорядитесь о столе!

Капитан с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими руками раскрыл стол, вычистил его, отыскал и положил на приличных местах игранные карты, мелки и даже поставил стулья. Он очень любил сыграть пульку и две в карты.

Настенька, никогда прежде не игравшая, сказала, что и она будет играть. Таким образом, уселись все четверо. Хотя игра эта была почти шалостью, но и в ней некоторым образом высказались характеры участвующих. Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее. Что касается последнего, то он играл довольно внимательно и рассчитывал, кажется, чтоб не проиграть, — и не проиграл. Выиграл один только капитан у брата и племянницы. Затем последовал ужин, и при прощанье Настенька спросила Калиновича, любит ли он читать вслух.

— Да, читаю, — отвечал он.

— Когда будете опять у нас, мы попросим вас прочесть что-нибудь.

— Если вам угодно, — проговорил Калинович и начал откланиваться.

— Непременно, мы вас будем ждать, — повторила Настенька еще раз, когда Калинович был уже в передней.

— Славный малый, славный! — сказал Петр Михайлыч по уходе его.

— Он очень умный человек, — присовокупила Настенька.

— Да, голова здоровая, — продолжал старик. — Хорошо нынче учат в университетах: год от году лучше.

— Вы завтра, папенька, позовете его к нам обедать? — спросила Настенька.

— Позову; где ему теперь покуда приютиться, — отвечал Петр Михайлыч и потом, подумав, прибавил: — Меня теперь заботит: у кого ему квартирку приискать.

— Против нас квартира отдается, — заметила Настенька.

Петр Михайлыч подмигнул брату.

— Ого! — воскликнул он. — Какова у нас Настасья Петровна, капитан — а?.. Молодого смотрителя хочет против своего окошечка поместить…

— Да-с, — отвечал капитан.

Настенька слегка покраснела.

— Надо спросить у приказничихи: у ней постояльцы съехали, — решила Палагея Евграфовна, прибиравшая карты, мелки и уставлявшая на свои места карточный стол и стулья.

— Дело, дело! Квартира хорошая! — подхватил Петр Михайлыч. — Сходи-ка завтра к ней, командирша, да поторгуйся хорошенько.

— Сбегаю, — отвечала экономка.

— Только вот что, — продолжал Петр Михайлыч, — если он тут наймет, так ему мебели надобно дать, а то здесь вдруг не найдет.

— Наберем… дадим… — отозвалась уж с некоторою досадою Палагея Евграфовна и ушла.

Петр Михайлыч говорил о том, что она давно и гораздо лучше его обдумала.

После этого разговора начали все расходиться по своим местам.

Настенька первая встала и, сказав, что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом: