Неточные совпадения
И в самом деле,
из этого города даже дороги дальше никуда нет,
как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что и
как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство
из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен и столичного образования не имеет.
Получил Иван Петрович указ
из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да
как случилось в той стороне по службе быть, и к нему заодно заехал.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был человек, и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят:
из себя очень красивы.
Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому
как, собственно, он
из воли не выходил и все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он и в грязь идет, в невозможности возможность найдет,
из песку веревку совьет, да ею же кого следует и удавит.
Оборачивается, а Фейер тут
как тут, словно
из земли вырос.
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал себя,
как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
Живновский в увлечении, вероятно, позабыл, что перед ним сидит один
из смиренных обитателей Крутогорска. Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия его выражала нечто плотоядное,
как будто в самом деле он готов был живьем пожрать крутогорскую страну.
Нам подавай этак бороду, такую, знаете, бороду, что
как давнул ее, так бы старинные эти крестовики да лобанчики [13]
из нее и посыпались — вот нам чего надобно!..
Прошло месяца два; я воротился
из командировки и совсем забыл о Живновском,
как вдруг встретил его, в одно прекрасное утро, на улице.
Однако не вдруг и не без труда досталось ему это завидное положение. Он,
как говорят его почтенные сограждане, произошел всю механику жизни и вышел с честью
из всех потасовок, которыми судьбе угодно было награждать его.
Стала она сначала ходить к управительше на горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы
из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша,
как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней на мокром месте.
— Я, — говорит, — Евсигнеюшка, из-за тебя, смотри,
какой грех на душу приняла!
Задаром-с, совсем задаром, можно сказать,
из уважения к вам, что
как вы мои начальники были, ласкали меня — ну, и у нас тоже не бесчувственность, а чувство в сердце обитает-с.
И за всем тем чтоб было с чиновниками у него фамильярство
какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха
из живых стерлядей была, и тосты по порядку,
как следует.
Княжна знала,
какое количество ваты истребляет Надежда Осиповна, чтоб сделать свой бюст роскошным; знала, что Наталья Ивановна в грязь полезет, если видит, что там сидит мужчина; что Петр Ермолаич только до обеда бывает человеком, а после обеда, вплоть до другого утра, не годится; что Федору Платонычу вчерашнего числа прислал полорецкий городничий свежей икры в презент; что Вера Евлампьевна, выдавая замуж свою дочь, вызывала зачем-то окружных
из уездов.
Еще в детстве она слыхала, что одна
из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой истории, comme d’une chose sans nom, [
как о неслыханной вещи (франц.).] и даже,
из боязни запачкать воображение княжны, не развивали всех подробностей, а выражались общими словами, что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
К сожалению, полная развязка этой истории не дошла до меня; знаю только, что с этого времени остроумнейшие
из крутогорских чиновников, неизвестно с
какого повода, прозвали княжну пауком-бабой.
Мне кажется, что в то время, когда она, стиснувши как-то зубы, с помощью одних своих тонких губ произносит мне приглашение пожаловать к ним в один
из следующих понедельников, то смотрит на меня только
как на искусного пловца, который, быть может, отважится вытащить одну
из ее утопающих в зрелости дочерей.
Разговаривая с ней за ужином, я вижу,
как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее уж знаю, что кто-нибудь
из приглашенных взял два куска жаркого вместо одного, или что лакеи на один
из столов, где должно стоять кагорское, ценою не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
Вследствие этого между Марьей Ивановной и Васильем Николаичем существует тайная вражда, и я даже сам слышал,
как Марья Ивановна, обратясь к одному
из статских советников, сказала: «Чего хочет от меня этот злой человек?»
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, —
как же вы не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я
из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а
из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем виде… понимаете?
— Мы здесь рассуждаем об том, — говорит он мне, —
какое нынче направление странное принимает литература — всё какие-то нарывы описывают! и так, знаете, все это подробно, что при дамах даже и читать невозможно… потому что дама — vous concevez, mon cher! [вы понимаете, мой милый! (франц.)] — это такой цветок, который ничего, кроме тонких запахов, испускать
из себя не должен, и вдруг ему, этому нежному цветку, предлагают навозную кучу… согласитесь, что это неприятно…
В то самое время,
как взяточник снимает с бедняка последний кафтан,
из задней декорации вдруг является рука, которая берет взяточника за волосы и поднимает наверх…
Княжна вообще очень ко мне внимательна, и даже не прочь бы устроить
из меня поверенного своих маленьких тайн, но не хочет сделать первый шаг, а я тоже не поддаюсь, зная,
как тяжело быть поверенным непризнанных страданий и оскорбленных самолюбий.
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать,
как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна
из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
Но грозной судьбе не угодно споспешествовать намерениям Марьи Ивановны. В то самое время,
как она кончает свою фразу, лакеи, каким-то чудом ускользнувшие из-под ее надзора, с шумом врываются в залу, неся накрытые столики.
"Grands dieux, [Великий боже (франц.).] — говорю я себе, выходя
из театра, —
как мы, однако ж, выросли,
как возмужали!
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит
из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А за что? не за вертопрашество-с!
Генеральша пожелала отдохнуть. Частный пристав Рогуля стремглав бросается вперед и очищает от народа ту часть берегового пространства, которая необходима для того, чтоб открыть взорам высоких посетителей прелестную картину отплытия святых икон. Неизвестно откуда, внезапно являются стулья и кресла для генеральши и ее приближенных. Правда, что в помощь Рогуле вырос
из земли отставной подпоручик Живновский, который,
из любви к искусству, суетится и распоряжается,
как будто ему обещали за труды повышение чином.
—
Как, сударь, не видать? видал довольно, видал,
как и немощные крепость получали, и недужные исцелялися, видел беса,
из жены изгоняемого, слыхал звоны и гулы подземные, видал даже,
как озеро внезапно яко вихрем волнуемое соделывается, а ветру нет… Много я, сударь, видал!
О мати-пустыня! прими мя кающегося и сокрушенного, прими, да не изыду
из тебя вовек и не до конца погибну!"И что ж, сударь! едва лишь кончил он молитву,
как почувствовал, что страсти его внезапно укротились, и был он лют яко лев, а сделался незлобив и кроток яко агнец.
Идет Пахомовна путем-дороженькой первый день, идет она и другой день; на третий день нет у Пахомовны ни хлебца, ни грошика, что взяла с собой, всё поистеривала на бедныих, на нищиих, на убогиих. Идет Пахомовна, закручинилась:"Как-то я, горькая сирота, до святого града доплетусь! поести-испити у меня нечего, милостыню сотворить — не
из чего, про путь, про дороженьку поспрошать — не у кого!"
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"
Как же я, горькая сирота, во святой град приду! масла искупити мне не на что, свещу поставить угоднику не
из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед ней змей-скорпий, всех змиев естеством злейший, от бога за погубление человеческое проклятый.
— Архип! а Архип! смотри-кось, брат,
какую машинищу Иван Онуфрич изладил! — кричит Петр Парамоныч, выскочив
из кибитки и указывая на четвероместный тарантас, поворачивающий в глубине двора.
Многие помнят также,
как Иван Онуфрич в ту пору поворовывал и
как питейный ревизор его за волосяное царство таскивал; помнят,
как он постепенно, тихим манером идя, снял сначала один уезд, потом два, потом вдруг и целую губернию;
как самая кожа на его лице
из жесткой постепенно превращалась в мягкую, а
из загорелой в белую…
—
Как же это, любезный, — обращается к нему Хрептюгин, — у тебя беспорядки такие! воду
из рук мужички рвут!
Хрептюгин принимает
из рук своей супруги чашку изумительнейшего ауэрбаховского фарфора и прихлебывает,
как благородный человек, прямо
из чашки, не прибегая к блюдечку.
По сторонам тянется тот мелкий лесочек, состоящий
из тонкоствольных, ободранных и оплешивевших елок, который в простонародье слывет под именем «паршивого»; над леском висит вечно серенькое и вечно тоскливое небо; жидкая и бледная зелень дорожных окраин
как будто совсем не растет, а сменяющая ее по временам высокая и густая осока тоже не ласкает, а как-то неприятно режет взор проезжего.
— Да
как же ты, сударь, остепенел! видно, уж вышел
из ученья-то?
—
Какой он малоумный! Вестимо попроще против других будет, потому что
из деревни не выезжает, а то
какой же он малоумный?
как есть хрестьянин!
Я готовился уже вынуть
из бумажника требуемые деньги,
как в то же самое время, гремя бубенчиками и колокольцами, к воротам подъехал экипаж, и я услышал в сенях знакомый мне голос Семена Иваныча Призорова, соседа моего по имению, а Марья Петровна, при первых звуках этого голоса, заметно сконфузилась.
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я,
как человек, могу простить, то,
как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так сказать, не принадлежу себе. И вдруг какой-нибудь высланный
из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
Белугин (вынимает
из жилетки серебряную луковицу). Да-с; теперича будет часика три,
как дожидаемся… (К Скопищеву.) А что, Егор Иваныч, видно, убраться отселева за добра-ума.
Живновский (Забиякину). Ишь, шельма,
как тает! молодец он, а все, знаете, не то, что в наше время бывало… орлы! Налетишь, бывало, из-за сизых туч, так все эти курочки словно сожмутся, даже взглянуть не смеют: просто трепет какой-то!
Разбитной. А он об вас очень помнит…
как же! Часто, знаете, мы сидим en petit comité: [в маленькой компании (франц.).] я, князь, княжна и еще кто-нибудь
из преданных… и он всегда вспоминает: а помнишь ли, говорит,
какие мы ананасы ели у Налетова — ведь это, братец, чудо! а спаржа, говорит, просто непристойная!.. Препамятливый старикашка! А кстати, вы знакомы с княжной?
Проходя службу два года и три месяца в Белобородовском гусарском полку в чине корнета уволен
из оного по домашним обстоятельствам и смерти единственной родительницы в чине подпоручика и скитаясь после того
как птица небесная где день где ночь возымел желание отдохнуть в трудах служебных…
— «А что за невестой дают?» — «Пять платьев да два монто, одно летнее, другое зимнее;
из белья тоже все
как следует; самовар-с; нас с женой на свой кошт год содержать будут, ну и мне тоже пару фрашную, да пару сертушную».
И ведь все-то он этак! Там ошибка
какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение
из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него. А станешь ему, с досады, говорить: что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне…
из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный
какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)