Неточные совпадения
Когда Вихровы выехали
из ворот Воздвиженского, сам старик Вихров
как будто бы свободнее вздохнул.
При этом ему невольно припомнилось,
как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и
как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него
из гортани; и
как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет;
как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь
как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь
из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и
какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
Тотчас же,
как встали из-за стола, Еспер Иваныч надел с широкими полями, соломенную шляпу, взял в руки палку с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел на крыльцо.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили
как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах
из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же,
как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник,
из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов,
из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
Чтобы объяснить некоторые события
из жизни Еспера Иваныча, я ко всему сказанному об нем должен еще прибавить, что он принадлежал к деликатнейшим и стыдливейшим мужчинам,
какие когда-либо создавались в этой грубой половине рода человеческого.
Она горячо любила Имплева и презирала мужа, но никогда, ни при
каких обстоятельствах жизни своей,
из одного чувства самоуважения, не позволила бы себе пасть.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал —
какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— А это
какой? — спросил Павел
из книги и показывая на слог ги.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть
из букв делать бог знает
какие склады, а
из них сочетать
какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
«Казак-стихотворец»,
как известно, — пьеса малороссийская; а потому казачьи чепаны Плавин предположил сделать
из гимназических вицмундирчиков; стоило только обрезать светлые пуговицы, да зашить красный воротник черным коленкором, и — готово!
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб —
из конских волос, а бритую голову —
из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были
как можно длиннее, он тоже сделал
из конских волос.
Видостан оказался очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно было удивляться,
каким образом он когда-нибудь мог изображать
из себя молодого и красивого русского князя.
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что
из дырочки в переднем занавесе видны стали только
как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие.
Вообще детские игры он совершенно покинул и повел,
как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему
из Новоселок,
как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать,
как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один
из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел,
как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем
из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти
из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу, за притворство его, — за желание представить
из себя какого-то аскета, тогда
как на самом деле было совсем не то!
Сочинение это произвело,
как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла
из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
— Очень! — подтвердила Фатеева и вздохнула. — Получаешь ты письма
из Москвы? — спросила она,
как бы затем, чтобы переменить разговор.
— А
из Коломны пишут? — спросила Фатеева, и на печальном лице ее отразилась
как бы легкая улыбка.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда
как звука не уразумел
из того, что вы прочли.
— Вы говорите еще
как мальчик! — сказала она и потом, когда они подъехали к их дому и она стала выходить
из экипажа, то крепко-крепко пожала руку Павла и сказала...
Совестливые до щепетильности, супруг и супруга —
из того, что они с Павла деньги берут, — бог знает
как начали за ним ухаживать и беспрестанно спрашивали его: нравится ли ему стол их, тепло ли у него в комнате?
Он возвратился
из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения, и когда потом, часу в двенадцатом, заблаговестили к преждеосвященной обедне, он первый отправился к службе; и его даже удивляло,
каким образом такие религиозные люди,
как Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна, молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые,
как бы после какого-то чисто физического труда.
Возвратившись домой с церковной службы, Павел почувствовал уже потребность готовиться не
из чего иного,
как из закона божия, и стал учить наизусть притчи.
Обе они, вероятно, были ужасные шалуньи и,
как видно, непременно решились заинтересовать моего героя, но он был тверд,
как камень, и, выйдя
из церкви, сейчас же поторопился их забыть.
Ванька не только
из грамоты ничему не выучился, но даже, что и знал прежде, забыл; зато — сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке
какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки
из домов, — это он умел!
— Отчего же не видаться? Точно так же,
как и
из Демидовского, я каждую вакацию буду ездить к вам.
— Напротив-с! Там всему будут учить, но вопрос —
как? В университете я буду заниматься чем-нибудь определенным и выйду оттуда или медиком, или юристом, или математиком, а
из Демидовского — всем и ничем; наконец, в практическом смысле:
из лицея я выйду четырнадцатым классом, то есть прапорщиком, а
из университета, может быть, десятым, то есть поручиком.
Павел непременно предполагал, что
как только выйдет
из университета, женится на Мари!
— Ну, и смотри,
как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя
из гимназии; они все ведь
из подмосковского племени.
Самый дом и вся обстановка около него
как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале,
как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они
из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
— Конечно-с!..
Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много еще раз, вероятно, в жизни придется влюбиться несчастным образом! — усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно было перед Фатеевой тех рыданий, которые готовы были вырваться
из его груди.
—
Как у вас тут, дядя, хорошо, — совершенный рай! — произнес Павел, пораженный приятностию этого вида и ароматичностью навевающегося
из сада воздуха.
— Посмотри,
какая собака отличная!.. — сказал он, показывая Павлу на стоявшую на шкафе, в самом деле, превосходно сделанную собаку
из папье-маше.
— Ах, боже мой! — воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях
из гостиной в залу она,
как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.
Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и,
как ему показалось, большая часть слов
из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям.
В это время в одном
из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и,
как видно, престройненькая и преэфирная станом.
Он вышел
из номеров m-me Гартунг
как бы несколько опешенный: все, что он видел там, его очень удивило и поразило.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов,
из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел,
как будто ему ни до кого и дела не было, — все это очень понравилось Павлу.
Когда он возвращался домой
из университета, с приобретенным им умственным сокровищем, ему казалось, что все на него смотрят,
как на будущего ученого.
Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу,
из которого ничего не было бы видно, так,
как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил
как бы приласкаться к Павлу.
— Ну, батюшка, — обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, — я сегодня кончил Огюста Конта [Конт Огюст (1798—1857) — французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.] и могу сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть
из головы,
как совершенно ненужную дрянь.
— Это доказательство вовсе не
из катехизиса, а, напротив — доказательство истории, — поддержал его Неведомов. — Существование везде и всюду религии есть такой же факт,
как вот этот дом, эти деревья, эти облака, — и от него никакому философу отвертеться нельзя.
Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна
из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает,
как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
— Нет-с, дала ответ, дала в том,
как думали лучшие умы,
как думали Вольтер [Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) (1694—1778) — выдающийся французский писатель, один
из крупнейших деятелей эпохи Просвещения.], Конт.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана;
из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва
как о людях изнеженных.]