Неточные совпадения
Об образовании и говорить нечего. Взгляните на всех наших панычей, приезжающих на вакации
из университета: тот ли образ и подобие у них,
какой был у нас, отцов их? Где — косы, где — плетешки, где выстриженный и взъерошенный вержет? Изменилось, изменилось образование!
Тут же, только тебя усадили за жирные пироги,
из которых сок так и течет от изобильной приправы масла и сметаны, вдруг входит одна
из дочерей хозяйских, или и чужая барышня, которой не было при моем приезде, и я с нею не виделся (то есть не подходил к ее руке), то я бросаю пирог и,
как салфетки при завтраке не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни.
Определился в наш земский суд секретарем
из приказных гражданской палаты молодой человек,
как бы ни было, губернский секретарь.
Роста и фигуры порядочной, немного прихрамывает, но в бланжевых нанковых широких брюках; жилет
из красной аладжи, в белой хорошо собранной — манишке; блестящие перламутровые на ней пуговки и булавка с изображением мухи — простой, но
как натурально сделанной, словно вот живая прилетела и села; сертучок на нем голубого камлота, ловко сшитый, нараспашку; по всему таки видно, что этот человек бывал в губернском городе в лучших обществах.
Пожалуйте. Оспа пристала, да
какая! Так отхлестала бедных малюток и так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою и сказали:"А что мне в таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю
из моего сердца, хотя и они кровь моя.
Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды и болезни!"И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку и Любочку они никогда не любили за их безобразие.
Неприлично же было такую персону,
как был в то время его ясновельможность, пан полковник, угощать при двадцати только человеках; следовало и звать, чести ради гостя, хоть сотню; следовало же всем и приехать,
из уважения к такому лицу, и сделать честь батеньке, не маленькому пану по достатку и знатности древнего рода.
Из-под шелковой плахты виднеется «ляхавка», то есть подол сорочки, таким же узором вышитый,
как рукава…
Пан полковник был политичен. Он, не пивши, держал чарку, пока все не налили себе, и тогда принялся пить. Все гости смотрели на него: и если бы он выкушал всю чарку разом, то и они выпили бы так же; но
как полковник кушал, прихлебывая, то и они и не смели выпивать прежде его. Когда он изволил морщиться, показывая крепость выкушанной водки, или цмокать губами, любуясь вкусом водки, то и они все делали то же
из угождения его ясновельможности.
Вторую перемену составляли супы, также разных сортов и вкусов: суп с лапшею, суп с рыжем и радзынками (сарачинское пшено и изюм) и многие другие, в числе коих были и суп исторический, подобно борщу, носивший название"Леопольдов суп", изобретение какого-то маркграфа Римской империи, но
какого — не знаю. Любопытные могут узнать наверное
из исторических рассмотрении критик и споров ученых мужей.
"Молодые отрасли женского пола", —
как их батенька называли на штатском языке, а просто «панночки», или —
как теперь их зовут «барышни», выходили
из дому и располагались на призбах играть в разные игры.
Креймашек есть ничто иное,
как обделанный кружок
из разбитых тарелок или кафлей, величиною в медную копейку.
Осмотрев все, возвращаются в дом, где маменька между тем угощали женский пол… чем вздумали; и
как при этом не присутствовал никто
из мужеского пола, то, по натуральности, дело было на порядках…
Проводив такого почетного гостя, батенька должны были уконтентовать прочих, еще оставшихся и желающих показать свое усердие хлебосольному хозяину. Началось с того, чтобы"погладить дорогу его ясновельможности". Потом благодарность за хлеб-соль и за угощение. Маменька поднесли еще «ручковой», то есть
из своих рук. Потом пошло провожание тем же порядком,
как и пана полковника, до колясок, повозок, тележек, верховых лошадей и проч., и проч., и, наконец, все гости до единого разъехались.
Конечно, и то надобно правду сказать, природа во всех тварях одинакова: посмотрите на матерей
из всех животных, когда их детищам умышляют сделать
какое зло — тут они забывают свое сложение, не помнят о своем бессилии и с остервенением кидаются на нападающих.
Они, видя, что это касается уже не к какому-нибудь гусаку, кабану или индейскому петуху, а к их исчадию, вышли
из себя и, видя, что материя серьезная, начали кричать громко, и слова у них сыпались скоро, примером сказать,
как будто бы кто сыпал
из мешка орехи на железную доску.
Маменька были такие добрые, что тут же мне и сказали:"Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел) не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять лет этой поганой грамотки не выучил, так не посмеет и пальцем тронуть. Ты же,
как ни придешь
из школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть о тебе". Так мы и положили условие с маменькою.
А
какие же маменька были хитрые, так это на удивление! Тут плачут, воют, обнимают старших сыновей и ничего; меня же примутся оплакивать, то тут одною рукою обнимают, а другою — из-за пазухи у себя — то бубличек, то пирожок, то яблочко… Я обременен был маменькиными ласками…
Пан Тимофтей, встретив нас, ввел в школу, где несколько учеников,
из тутошних казацких семейств, твердили свои «стихи» (уроки). Кроме нас, панычей, в тот же день, на Наума, вступило также несколько учеников. Пан Кнышевский, сделав нам какое-то наставление, чего мы,
как еще неученые, не могли понять, потому что он говорил свысока, усадил нас и преподал нам корень, основание и фундамент человеческой мудрости. Аз, буки, веди приказано было выучить до обеда.
Мне обед не важен был, я накормлен был порядочно; при том же
из запасов, данных мне маменькою в час горестной разлуки, оставалась еще значительная часть.
Как же школа отстояла от нашего дома близко, а я ленив был ходить, то я еще и рад был избавиться двойной походки. Для приличия я затужил и остался в школе заниматься над своим букварем, вполовину оборванным.
В одну
из суббот, когда пан Кнышевский более обыкновенного поглумился надо мною, до того, что мне невозможно было итти с братьями домой, я остался в школе ожидать, пока маменька пришлют мне обед, который всегда бывал роскошнее домашнего, и прилег на лавке, додумываясь, по
какой причине мне более всех задают память о субботе?
Не
из хвастовства сказать, а
как опять к речи пришлось, пан Кнышевский, махнув рукою, чтоб Павлусь перестал звонить и сошел.
Трепещущий,
как осиновый лист, вошел в хату пан Кнышевский, где уже Петрусь,
как ни в чем не бывало, читал псалтырь бегло и не борзяся, а прочие школяры предстояли. Первое его дело было поспешно выхватить
из зеленого поставца калгановую и другие водки и потом толстым рядном покрыть его, чтобы душа дьячихи, по обещанию своему там присутствующая, не могла видеть деяний его.
Петрусь сделал три поклонения к ногам батеньки и маменьки, принял от них благословение на бритие бороды и получил от батеньки бритву,"которою, —
как уверяли батенька, — годился еще прапращур наш, войсковой обозный Пантелеймон Халявский", и бритва эта, переходя
из рода в род по прямой линии, вручена была Петруси с тем же, чтобы в потомстве его, старший в роде, выбрив первовьиросшую бороду, хранил,
как зеницу ока, и передавал бы также
из рода в род.
Пан Кнышевский первый бросился ко мне на помощь; но лишь только он выскочил
из сеней,
как собака бросилась на него, начала рвать его за платье, свалила на землю, хватила за пальцы и лизала его по лицу.
Таким побытом, инспектор наш, домине Галушкинский, ободренный милостивым вниманием батенькиным, пустился преподавать нам свои глубокие познания вдаль и своим особым методом. Ни я, ни Петруся, ни Павлуся не обязаны были, что называется, учиться чему или выучивать что, а должны были перенимать все
из слов многознающего наставника нашего и сохранять это все, по его выражению,"
как бублики, в узел навязанные, чтобы ни один не выпав, был годен к употреблению".
Какую бы ни дали ему задачу —
из грамматики ли или
из арифметики, он мигом, не думавши, подпишет так, ни се, ни то, а чёрт знает что, вздор,
какой только в голову придет.
Из раков же,
как их было немного, сами приготовили ботвинье, называвшееся у нас «холодец», которого, по малому числу раков, едва достаточно было на две порции — батеньке и маменьке.
В одну ночь брат художник тихонько пустился по следам его и открыл, что наш велемудрый философ"открыл путь ко храму радостей и там приносит жертвы различным божествам" — это так говорится ученым языком, а просто сказать, что он еженощно ходил на вечерницы и веселился там до света, не делая участниками в радостях учеников своих,
из коих Петруся,
как необыкновенного ума, во многом мог бы войти с ним в соперничество.
Как? после того,
как Петруся, по внушению домашних лакеев, располагал было,"любопытства ради", проходиться на вечерницы и домине Галушкинский удержал, не пустил и изрек предлинное увещание, что таковая забава особам
из шляхетства неудобоприлична, а кольми паче людям, вдавшимся в науки, и что таковая забава тупит ум и истребляет память… после всего этого"сам он изволит швандять (так выражался брат), а мы сидим дома,
как мальчики,
как дети, не понимающие ничего?
Войдя в хату одной
из вдовых казачек, у коих обыкновенно собираются вечерницы, мы увидели множество девок, сидящих за столом; гребни с пряжей подле них, но веретена валялись по земле,
как и прочие работы, принесенные ими
из домов, преспокойно лежали по углам; никто и не думал о них, а девки или играли в дурачки или балагурили с парубками, которые тут же собирались также во множестве; некоторые
из них курили трубки, болтали, рассказывали и тому подобно приятным образом проводили время.
Домине Галушкинский опешил и не знал, чем решить такую многосложную задачу,
как сидевшая подле него девка, внимательно осмотрев Петруся, первая подала голос, что панычи могут остаться и что если ему, инспектору, хочется гулять, то и панычам также,"потому что и у них такая же душа". Прочие девки подтвердили то же, а за ними и парубки,
из коих некоторые
из крестьян батенькиных, так и были к нам почтительны; а были и
из казаков, живущих в том же селе,
как это у нас везде водится.
В один обед, когда домине Галушкинский управился со второю тарелкою жирного с индейкою борщу и прилежно салфеткою, по обычаю, вытирал пот, оросивший его лицо и шею, батенька спросили его:"А что? Каково хлопцы учатся и нет ли за ними
каких шалостей?"Тут домине
из решпехта встал,
как и всегда делывал в подобных случаях, и в отборных выражениях объяснял все успехи наши (о которых мы и во сне не видали) и в конклюзию (в заключение) сказал, что мы"золотые панычи".
Не могентус украдентус сиеус вишнезентус для вечерницентус?"А брат без запинки отвечал:"
Как разентус, я украдентус у маментус ключентус и нацедентус
из погребентус бутылентус".
С маменькою же было совсем противное. Ах,
как они покосились на инспектора, когда он заговорил на неизвестном им языке; а еще более, когда отвечал Павлусь. Но когда батенька
из своей рюмки уделили инспектору вишневки, да еще в большую рюмку, тут маменька уже не вытерпели, а сказали батеньке просто...
Теперь уже мусье гувернер одного
из внуков моих объяснил мне, что иногда человек и без ума, а скажет слово или сделает действие такое, чего умному и на мысль не придет,"и что, — прибавил он, — мать ваша,
как женщина, одарена была… статистическим чувством".
— Первые годы после нашего супружества, — сказали маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А вот пятнадцать лет, счетом считаю,
как не знаю, не ведаю, отчего я у вас
из дур не выхожу. Зачем же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и говорю, что ваши все науки дурацкие. Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но так так он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию, так он имеет к ним сильное отвращение.
— Вы мне, Фекла Зиновьевна, не колите глаза своим пестунчиком Трушкой; он, хотя и непорочен, но
из дураков дурак и
из него будет не более
как свинопас.
Маменька, не заметив в тонкости состояния духа их, а относя крик их к удивлению, отвечали таким же меланхоличным тоном,
как батенька при начале разговора:"Это дурак
из дураков так украсил; он не более,
как свинопас!"Маменька такою аллегориею хотели кольнуть батеньку.
На конце отъезда, когда домине Галушкинский, по обычаю, управлялся с другою тарелкою борщу, вдруг…
как обваренный, кидает ложку, схватывается за живот, вскакивает со стула и бежит… формально бежит
из комнаты…
Еще мы не выехали
из селения,
как меня одолела сильная грусть по той причине, что я забыл свои маковники в бумажке, для дороги завернутые и оставленные мною в маменькиной спальне на лежанке. Заторопился я и забыл. Тоска смертельная! Ну, воротился бы, если бы льзя было! Но тут уже неограниченно властвовал домине Галушкинский над нами, лошадями и малейшею частицею, обоз наш составляющею.
— А вот, — сказал Павлуся, зевая при выходе
из своих размышлений, — я нахожу, что в лошадиной упряжи много лишнего: и кожи, и ремней, и колец; так я дохожу,
как бы этот беспорядок исправить.
И вот, когда я вошел еще только в прихожую начальника, то уже не решился не быть ничем более,
как начальником училища. Это было окончание вакаций, и родители возвращали сыновей своих
из домов в училище. Нужно было вписать явку их, переписать в высший класс… ergo, с чем родители являлись? То-то же. Я очень благоразумно избрал. И так решено:"желаю быть начальником училища!"
Что
из того, если они достигнут цели, для
какой пишутся, то есть чтобы нас усыплять?
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода в школы.
Как братья училися и
как вели себя — я рассказывать в особенности не буду: я знаю себя только. Дошла очередь до моего урока. Я ни в зуб не знал ничего. И мог ли я что-нибудь выучить
из урока, когда он был по-латыни? Домине же Галушкинский нас не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху. Моего же урока даже никто и не прочел для меня, и потому
из него я не знал ни словечка.
Я перескочил расстояние от кровати к столу и принялся… Ах
как я ел! вкусно, жирно, изобильно, живописно и, вдобавок, полновластно, необязанный спешить
из опасения, чтобы товарищ не захватил лучших кусочков. Иному все это покажется мелочью, не стоящею внимания, не только рассказа; но я пишу о том веке, когда люди «жили», то есть одна забота, одно попечение, одна мысль, одни рассказы и суждения были все о еде: когда есть, что есть,
как есть, сколько есть. И все есть, есть и есть.
У Петруся все не так: у него все страшные, военные, с пушечною пальбою; и
как выстрелит пушка и начнут герои падать, так такое их множество поразит, что
из мерки вон; а чрез то и не получил одобрения от наставника.
В короткий стих не найду слов, чтоб вытянуть его, а
из длинного — не придумаю,
какое слово выкинуть, чтоб укоротить стих…
Маменька сказали мне, что это"самовар, в нем-де греется вода, а
из воды приготовляется напиток, называемый чай, который,"хотя и дорог, бестия!"(так маменька выразили), но
как везде входит в употребление, то и они, чести ради рода нашего, завели его у себя, и Хиврю отдали в науку приготовлять чай, и она его мастерски готовит.
Маменька, по заботливости своей, растолковали нам,
как выливать чай
из чашки в блюдце,
как дуть, чтобы остудить и
как потом закрыть чашку.
Реверендиссиме взял чашку, поклонился батеньке и маменьке и, на штатском языке, произнес желания здравия, во всем преуспеяния, изобилия в достатке, веселия в чувствах, отриновения, в горестях и т. п. и при последнем слове хлебнул, не наливая,
как бы должно, в блюдце, а прямо
из чашки… обжегся сильно, делал разные гримасы и признавался после, что только стыда ради не швырнул чашку о пол.