Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Анна Андреевна. Где ж, где ж
они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.)А все ты, а всё за тобой. И
пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает
к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Сначала
он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и
к нему не поедет, и что
он не хочет сидеть за
него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с
ним, тотчас переменил мысли, и,
слава богу, все
пошло хорошо.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело
идет о жизни человека… (
К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, —
оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Трубят рога охотничьи,
Помещик возвращается
С охоты. Я
к нему:
«Не выдай! Будь заступником!»
— В чем дело? — Кликнул старосту
И мигом порешил:
— Подпаска малолетнего
По младости, по глупости
Простить… а бабу дерзкую
Примерно наказать! —
«Ай, барин!» Я подпрыгнула:
«Освободил Федотушку!
Иди домой, Федот...
И прегрешенья отмаливать
К гробу Господню
идет,
Странствует, молится, кается,
Легче
ему не стает.
Сама лисица хитрая,
По любопытству бабьему,
Подкралась
к мужикам,
Послушала, послушала
И прочь
пошла, подумавши:
«И черт
их не поймет!»
И вправду: сами спорщики
Едва ли знали, помнили —
О чем
они шумят…
Иди к униженным,
Иди к обиженным —
И будь
им друг!
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому
оно привяжется,
До смерти не избыть!
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми
их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
— За что
он нас раскостил? — говорили одни, — мы
к нему всей душой, а
он послал нас искать князя глупого!
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых
им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи
пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали
их… Потому что это были ассигнации.
Покуда
шли эти толки, помощник градоначальника не дремал.
Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул
его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не отвечал, но когда
ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание...
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому
он решился выжидать, но в то же время
послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, — сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот самый учитель и тоже пил вино. И, выпивши
он того вина довольно, сказал:"Все мы, что человеки, что скоты, — все едино; все помрем и все
к чертовой матери
пойдем!"
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки
к г. Бартеневу и дабы не напечатал
он их в своем «Архиве». А затем богу
слава и разглагольствию моему конец.
Только и было сказано между
ними слов; но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир прислал
к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав
им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир,
пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя
к строгости, с азартом кричал на торговцев...
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб
идти к вам жить — не
пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот
посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай
он вами дома правит, а я отсель и
им и вами помыкать буду!
Левин отдал косу Титу и с мужиками, пошедшими
к кафтанам за хлебом, чрез слегка побрызганные дождем ряды длинного скошенного пространства
пошел к лошади. Тут только
он понял, что не угадал погоду, и дождь мочил
его сено.
Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением остановился и хотел незаметно уйти назад. Но, раздумав, что это было бы недостойно,
он опять повернулся и, кашлянув,
пошел к спальне. Голоса замолкли, и
он вошел.
Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и Алешку-дурачка;
ему казалось, что это всё
идет к делу.
Потом подъехали
к реке, поставили лошадей под березками и
пошли в купальню. Кучер Терентий, привязав
к дереву отмахивающихся от оводов лошадей, лег, приминая траву, в тени березы и курил тютюн, а из купальни доносился до
него неумолкавший детский веселый визг.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь
к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь
к одной цели, закружились в
его голове, ослепляя
его своим светом.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы
он оглянулся;
их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
— Ты поди, душенька,
к ним, — обратилась Кити
к сестре, — и займи
их.
Они видели Стиву на станции,
он здоров. А я побегу
к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая.
Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом
пошла в детскую.
— Это помещение для доктора и аптеки, — отвечал Вронский, увидав подходившего
к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед дамами,
пошел ему навстречу.
И тотчас вся усталость исчезла, и
он легко
пошел по трясине
к собаке.
— Я
иду, прощайте! — сказала Анна и, поцеловав сына, подошла
к Алексею Александровичу и протянула
ему руку. — Ты очень мил, что приехал.
— Живы? Целы?
Слава Богу! — проговорил
он, шлепая по неубравшейся воде сбивавшеюся, полною воды ботинкой и подбегая
к ним.
Он шел по дорожке
к катку и говорил себе...
Они вместе вышли. Вронский
шел впереди с матерью. Сзади
шла Каренина с братом. У выхода
к Вронскому подошел догнавший
его начальник станции.
Алексей Александрович поклонился Бетси в зале и
пошел к жене. Она лежала, но, услыхав
его шаги, поспешно села в прежнее положение и испуганно глядела на
него.
Он видел, что она плакала.
Но, несмотря на все эти трудности,
он добился своего, и
к осени дело
пошло или, по крайней мере,
ему так казалось.
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею,
идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она
к Петрицкому, которого она называла Пьер, по
его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с
ним. — Я прибавлю.
Свияжский взял под-руку Левина и
пошел с
ним к своим. Теперь уж нельзя было миновать Вронского.
Он стоял со Степаном Аркадьичем и Сергеем Ивановичем и смотрел прямо на подходившего Левина.
— Мы
пойдем. Не правда ли? — обратилась она
к Свияжскому. — Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич se morfondre là dans le bateau. [Но не следует заставлять бедного Весловского и Тушкевича томиться в лодке.] Надо
послать им сказать. — Да, это памятник, который
он оставит здесь, — сказала Анна, обращаясь
к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о больнице.
Когда
они пошли пешком вперед других и вышли из виду дома на накатанную, пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами дорогу, она крепче оперлась на
его руку и прижала ее
к себе.
Не понимая, что это и откуда, в середине работы
он вдруг испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам.
Он взглянул на небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и
шел крупный дождь. Одни мужики
пошли к кафтанам и надели
их; другие, точно так же как Левин, только радостно пожимали плечами под приятным освежением.
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за
него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя
его,
послала с нарочным.
В то время как она отходила
к большим часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала
его коляску. Но никто не
шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в коляске. Она сошла
к нему.
Он зажег свечу и осторожно встал и
пошел к зеркалу и стал смотреть свое лицо и волосы.
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что
он вчера обедал не дома, и то, что
он настоял на том, чтоб
они в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь
шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
Потом
посылали его в спальню
к княгине принесть образ в серебряной, золоченой ризе, и
он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала
его о жене и о лампадке, и
он принес образ и поставил в головах Кити, старательно засунув
его за подушки.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как
он не обещался быть нынче и она, верно, не думала, что
он приедет пред скачками,
он пошел, придерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, обсаженной цветами,
к террасе, выходившей в сад.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал
он себе с отчаянием. —
Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее
он вышел из гостиницы и поехал
к ней.
Левин
шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько
к своим мыслям (
он не мог еще разобрать
их), сколько
к душевному состоянию, прежде никогда
им не испытанному.
Они встали и
пошли к дому.
Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде всего итти
к жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся
его уже три часа, можно было еще подождать; и знал, что несмотря на всё удовольствие, испытываемое
им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия и, предоставив старику без себя сажать рой,
пойти толковать с мужиками, нашедшими
его на пчельнике.
Непогода
к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую ушами и головой лошадь, что она
шла боком; но Левину под башлыком было хорошо, и
он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Няня понесла ребенка
к матери. Агафья Михайловна
шла за
ним с распустившимся от нежности лицом.