Неточные совпадения
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне
его ждать?
К Дергачеву я не трусил, но
идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз
пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще
он держит намерение бежать в Америку?
— Крафт, вы
к ним и еще
пойдете? — вдруг спросил я
его.
Он медленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
Знал
он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас
пойдет с письмом
к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не
пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и
к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас
они любят.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею.
К тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я
шел опять
к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал;
он допивал свой кофей и готовился выходить.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у
него была… Я именно и пришла
к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах
его, потому что непременно теперь от
него остались бумаги, так
к кому ж
они теперь от
него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
К тому же
он получил наследство, а я не хочу разделять
его и
иду с трудами рук моих.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился
он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас
посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и
его письмо ко мне.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на свете не
пошел бы
к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви
к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Он примолк. Мы уже дошли до выходной двери, а я все
шел за
ним.
Он отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил
его за руку; была совершенная темнота.
Он вздрогнул, но молчал. Я припал
к руке
его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила
к Столбеевой и
к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у
него на квартире, и как мы с тобой
шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
К князю я решил
пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить
его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Было уже восемь часов; я бы давно
пошел, но все поджидал Версилова: хотелось
ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел.
К маме и
к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я
пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Я не
послал письма. Она решила не
посылать. Она мотивировала так: если
пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли
его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение
к новой жизни невозможно. И
к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь
он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Слушайте, — вскричал я вдруг, — тут нечего разговаривать; у вас один-единственный путь спасения;
идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите у
него десять тысяч, попросите, не открывая ничего, призовите потом этих двух мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки… и дело с концом! Все дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и доверьтесь жизни!
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо
к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем)
послав копию с
него барону Бьорингу,
он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с утра еще
он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
И вдруг такая находка: тут уж
пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений
его дочки и всех тех, которые
его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все
к ней же, все
к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
Ты знаешь, этот старый князь
к тебе совсем расположен; ты чрез
его покровительство знаешь какие связи можешь завязать; а что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого ничего не надо: раз ты тяпнешь деньги — и
пойдешь, и
пойдешь, и чрез десять лет будешь таким миллионером, что вся Россия затрещит, так какое тебе тогда надо имя?
— Ни за что
к тебе не
пойду! — твердо и связно проговорил я, насмешливо смотря на
него и отстраняя
его рукой.
— Почему вы сказали: наверно не воротится? Что вы подразумеваете?
Он к маме
пошел — вот и все!
Я отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем телом, и вдруг, обернувшись и шагнув
к одному лакею, велел
ему «тотчас же»
пойти доложить еще раз.
Но потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и
пошел к дверям; именно от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж конечно желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку:
он вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с ударением, когда я проходил мимо...
— Где
он? Вы, может быть, знаете? — заключил я настойчиво. —
К вам меня вчера
посылала Татьяна Павловна…
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть
пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь
их к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
— Вот что, Петр Ипполитович, — обратился я
к нему с строгим видом, — прошу вас покорнейше
пойти и пригласить сейчас сюда ко мне Анну Андреевну для переговоров. Давно
они здесь?
Я тотчас же
пошлю к князю В—му и
к Борису Михайловичу Пелищеву,
его друзьям с детства; оба — почтенные влиятельные в свете лица, и, я знаю это,
они уже два года назад с негодованием отнеслись
к некоторым поступкам
его безжалостной и жадной дочери.
С плачем раскаяния и с неистовыми жестами она затрещала (по-французски, разумеется), что письмо она тогда взрезала сама, что
оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с «этим разбойником», cet homme noir, [Этим черным человеком (франц.).] хотят зазвать Madame la generale [Генеральшу (франц.).] и застрелить ее, сейчас, через час… что она узнала все это от
них и что вдруг ужасно испугалась, потому что у
них увидела пистолет, le pistolet, и теперь бросилась сюда
к нам, чтоб мы
шли, спасли, предупредили… Cet homme noir…
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что
они послали ей с письма копию, и та тотчас увидит, что у
них в самом деле есть это письмо, и поедет
к ним, а написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
— Воротитесь, воротитесь сейчас! — прокричал Тришатов. — Ламберт обманывает, и Альфонсинка обманывает. Меня рябой
послал;
их дома нет: я встретил сейчас Версилова и Ламберта;
они проехали
к Татьяне Павловне…
они теперь там…
На извозчике Тришатов, кое-как и задыхаясь, сообщил мне, что есть какая-то махинация, что Ламберт согласился было с рябым, но что рябой изменил
ему в последнее мгновение и сам
послал сейчас Тришатова
к Татьяне Павловне уведомить ее, чтоб Ламберту и Альфонсинке не верить.