Неточные совпадения
Он пошел туда с компасом, заступом, циркулем и кистью, с сердцем, полным веры
к Творцу и любви
к Его мирозданию.
Я
шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил
он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки
к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил
он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то
к карте в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот
он, весь виден!» — твердил
он, радуясь, как будто увидел родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Здесь прилагаю два письма
к вам, которые я не
послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить
их наблюдениями над тем, что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ
к ним не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать
их светом воображения, иногда, может быть, фальшивым, и
идти путем догадок там, где темно.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб
к Рождеству
послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж
он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной.
Этому чиновнику
посылают еще сто рублей деньгами
к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а
их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» — сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но дед маленькими своими шажками проворно
пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» — сказал я
ему.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы
шли втроем. «Куда это
он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы
пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
И так однажды с марса закричал матрос: «Большая рыба
идет!»
К купальщикам тихо подкрадывалась акула;
их всех выгнали из воды, а акуле сначала бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она ушла под киль, оставив следом по себе кровавое пятно.
Они шли гулять; мы сдали вещи слугам и присоединились
к ним.
К удивлению
его, мы удалились от бутылок еще скромнее и кто постарше
пошли в гостиную, а большинство — в буфет,
к окну.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись
к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти
к окну, но места были ангажированы, и я
пошел писать
к вам письма, а часа в три отнес
их сам на почту.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, — сказал
он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я хотел обратиться
к Посьету, чтоб убедить
его идти, но
его уже не было.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и
идут в услужение
к европейцам, разделяя
их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что в 1834 г.
они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Я познакомился с
ними, мы
пошли за город,
к мосту, через мост по полю, и уже темным вечером, почти ощупью, воротились в город.
Надо было переправляться вброд; напрасно Вандик понукал лошадей:
они не
шли. «Аппл!» — крикнет
он, направляя
их в воду, но передние две только коснутся ногами воды и вдруг возьмут направо или налево,
к берегу.
Он шел тихо, едва передвигая скованные ноги, и глядел вниз; другие толкали
его в спину и подвели
к нам.
Мы, один за одним, разошлись по своим комнатам, а гость
пошел к хозяевам, и мы еще долго слышали, как
он там хныкал, вздыхал и как раздавались около
него смех и разговоры.
Утром, перед отъездом из Веллингтона, мы
пошли с визитом
к г-ну Бену благодарить
его за обязательное внимание
к нам.
Но мне показалось неестественно озябнуть при двадцати с лишком градусах тепла, оттого я не мог проникнуться состраданием
к его положению и махнул
ему рукою, чтоб
он шел вон, лишь только
он загородил мне свет.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях; у
них в походке, в мимике есть какая-то торжественная важность, лень и грация. Говорят
они горлом, почти не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная: будь тут хоть капля сознания, нельзя было бы не расхохотаться, глядя, как
они медленно и осторожно ходят, как гордо держат голову, как размеренно машут руками. Но это
к ним идет: торопливость была бы
им не
к лицу.
Посидев немного, мы
пошли к капитанской гичке. За нами потянулась толпа индийцев, полагая, что мы наймем у
них лодку. Обманувшись в ожидании,
они всячески старались услужить: один зажег фитиль посветить, когда мы садились, другой подал руку и т. п. Мы дали
им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.
Про другое, которое следовало переслать в Едо,
к высшим властям,
он велел сказать, что
оно должно быть принято с соблюдением церемониала, а
он, губернатор, определить
его сам не в состоянии и потому
послал в столицу просить разрешения.
Не предвидя возможности
посылать к вам писем из Нагасаки, я перестал писать
их и начал вести дневник. Но случай
послать письмо представляется, и я вырываю несколько листов из дневника, чем и заключу это письмо. Сообщу вам, между прочим, о нашем свидании с нагасакским губернатором, как
оно записано у меня под 9-м сентября.
«После разговора о делах, — продолжал Кичибе, — губернатор
пойдет к себе отдохнуть, и вы тоже
пойдете отдохнуть в другую комнату, — прибавил
он, вертясь на стуле и судорожно смеясь, — да и… позавтракаете».
Узнав, что завтра наше судно
идет в море,
они бегут
к губернатору и торопятся привезти разрешение.
Все почти бывшие в Едо голландские путешественники рассказывают, что
к ним нарочно
посылали японских ученых, чтоб заимствовать что-нибудь новое и полезное.
Кичибе суетился: то побежит в приемную залу, то на крыльцо, то опять
к нам. Между прочим,
он пришел спросить, можно ли позвать музыкантов отдохнуть. «Хорошо, можно», — отвечали
ему и в то же время
послали офицера предупредить музыкантов, чтоб
они больше одной рюмки вина не пили.
Но за г-на Овосаву можно было поручиться, что в
нем в эту минуту сидел сам отец лжи, дьявол,
к которому
он нас, конечно, и
посылал мысленно.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября,
послали записку
к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за
ними в город. Поздно вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер
посылает сказать обыкновенно
К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я
их, весело подавая руки; но
они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит?
Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски:
он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы
идем в Едо.
Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии.
Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути
к Едо! Что-то будет завтра?
Потом секретарь и баниосы начали предлагать вопросы: «Что нас заставляет
идти внезапно?» — «Нечего здесь больше делать», — отвечали
им. «Объяснена ли причина в письме
к губернатору?» — «В этих бумагах объяснены мои намерения», — приказал сказать адмирал.
Эйноске встал,
пошел к дверям, поспешно воротился и сказал, что приехали еще двое баниосов, но часовой не пускает
их.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну
пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и
они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама
к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда
они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Адмирал просил
их передать бумаги полномочным, если
они прежде нас будут в Нагасаки. При этом приложена записочка
к губернатору, в которой адмирал извещал
его, что
он в «непродолжительном времени воротится в Японию, зайдет в Нагасаки, и если там не будет ни полномочных, ни ответа на
его предложения, то
он немедленно
пойдет в Едо».
Я
пошел сначала
к адмиралу по службе, с тем чтоб от
него сделать большую прогулку.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (
он жил в отели), вам обедать». Мы
пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо
к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто
пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Мы
пошли обратно
к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали
их на другое место.
Японские лодки кучей
шли и опять выбивались из сил, торопясь перегнать нас, особенно ближе
к городу.
Их гребцы то примолкнут, то вдруг заголосят отчаянно: «Оссильян! оссильян!» Наши невольно заразятся
их криком, приударят веслами, да вдруг как будто одумаются и начнут опять покойно рыть воду.
В другой раз
к этому же консулу пристал губернатор, зачем
он снаряжает судно, да еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли? Выгоните
их, и я не
пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана, и не выгнал
их. Так судно американское и
пошло, куда хотело.
От аллей
шло множество дорожек и переулков, налево — в лес и
к теснящимся в
нем частым хижинам и фермам, направо — в обработанные поля.
Был туман и свежий ветер, потом
пошел дождь. Однако ж мы в трубу рассмотрели, что судно было под английским флагом. Адмирал сейчас отправил навстречу
к нему шлюпку и штурманского офицера отвести от мели. Часа через два корабль стоял уже близ нас на якоре.
Застав наших на мысе, около рощи, у костра, я рассказал
им наскоро новости и сам
пошел по тропинке
к лесу, оставив
их рассуждать.
Мы
шли,
шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать,
он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть.
К несчастью, мы не туда попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.
Но и морская поэзия надоест, и тропическое небо, яркие звезды: помянешь и майские петербургские ночи, когда,
к полуночи, небо захочет будто бы стемнеть, да вдруг опять засветлеет, точно ребенок нахмурится: того и гляди заплачет, а
он вдруг засмеялся и
пошел опять играть!..
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом
к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В
них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и
пошел бродить по площади.
«Или
они под паром, эти поля, — думал я, глядя на пустые, большие пространства, — здешняя почва так же ли нуждается в отдыхе, как и наши северные нивы, или это нерадение, лень?» Некого было спросить; с нами ехал
К. И. Лосев, хороший агроном и практический хозяин, много лет заведывавший большим имением в России, но знания
его останавливались на пшенице, клевере и далее не
шли.
Он шел было вон; а когда я показал
ему записку,
он воротился — и так, от нечего же делать, повел меня
к альфорадору.