Неточные совпадения
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить
его сердце еще в то время, как
он только
шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что
он не знал, куда деться от тоски своей.
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же
ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека.
Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения
к дому.
Сообразив это и не обращая уже более на
него внимания, она
пошла к сенным дверям, чтобы притворить
их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на коленках мужа.
Путь же взял
он по направлению
к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему,
шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Он поспешно огляделся,
он искал чего-то.
Ему хотелось сесть, и
он искал скамейку; проходил же
он тогда по
К—му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста.
Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с
ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло
к себе все
его внимание.
«А куда ж я
иду? — подумал
он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то
пошел. Как письмо прочел, так и
пошел… На Васильевский остров,
к Разумихину я
пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль
идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб
он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то
он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у
него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я
пошел к Разумихину…»
Вопрос, почему
он пошел теперь
к Разумихину, тревожил
его больше, чем даже
ему самому казалось; с беспокойством отыскивал
он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.
«Гм…
к Разумихину, — проговорил
он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, —
к Разумихину я
пойду, это конечно… но — не теперь… Я
к нему… на другой день после того
пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому
пойдет…»
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал;
он хотел было поворотить назад,
к дому, но домой
идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и
он пошел куда глаза глядят.
И вот снится
ему:
они идут с отцом по дороге
к кладбищу и проходят мимо кабака;
он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак.
—
Пойдем,
пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки:
пойдем, не смотри! — и хочет увести
его, но
он вырывается из
его рук и, не помня себя, бежит
к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
Но зачем же, спрашивал
он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для
него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и
идти ему незачем) подошла как раз теперь
к такому часу,
к такой минуте в
его жизни, именно
к такому настроению
его духа и
к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу
его?
— Да что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил
он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет — я
к другим
пойду, мне некогда.
И если бы в ту минуту
он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость
его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается
ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что
он бросил бы все и тотчас
пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения
к тому, что
он сделал.
Ни за что на свете не
пошел бы
он теперь
к сундуку и даже в комнаты.
Наконец, вот и переулок;
он поворотил в
него полумертвый; тут
он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений,
к тому же тут сильно народ сновал, и
он стирался в
нем, как песчинка. Но все эти мучения до того
его обессилили, что
он едва двигался. Пот
шел из
него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то
ему, когда
он вышел на канаву.
Странная мысль пришла
ему вдруг: встать сейчас, подойти
к Никодиму Фомичу и рассказать
ему все вчерашнее, все до последней подробности, затем
пойти вместе с
ним на квартиру и указать
им вещи, в углу, в дыре.
А Кох, так тот, прежде чем
к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел и ровно без четверти восемь от
него к старухе наверх
пошел.
Раскольников поднял свою шляпу и
пошел к дверям, но до дверей
он не дошел…
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою
ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя
он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль
ему показалась безошибочною.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут
он живет, в этом доме, — подумал
он. — Что это, да никак я
к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто
шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что
к нему после того на другой день
пойду, ну что ж, и
пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Прощай! — сказал
он вдруг и
пошел к двери.
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел
ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять
к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря,
пошел вон.
Удар кнута так разозлил
его, что
он отскочил
к перилам (неизвестно почему
он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами.
Он пришел
к себе уже
к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как
шел обратно, ничего
он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь,
он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Он пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как
он их тогда бросил, стало быть никто не смотрел!
Пошел я
к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай?
Погодя немного минут, баба в коровник
пошла и видит в щель:
он рядом в сарае
к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Раскольников
пошел прямо и вышел
к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но
их теперь не было. Узнав место,
он остановился, огляделся и обратился
к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков.
Он залез в самую густоту, заглядывая в лица.
Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на
него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками.
Он постоял, подумал и
пошел направо, тротуаром, по направлению
к В—му. Миновав площадь,
он попал в переулок…
«Где это, — подумал Раскольников,
идя далее, — где это я читал, как один приговоренный
к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось
ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и
идут они сюда
к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников
пошел прямо
к ним.
— Пошли-и-и! — крикнула на
него Катерина Ивановна;
он послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал
он ее глазами; она опять воротилась
к нему и стала у изголовья.
Он несколько успокоился, но ненадолго. Скоро глаза
его остановились на маленькой Лидочке (
его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на
него своими удивленными детски пристальными глазами.
— Но я
пойду к здешней хозяйке, — настаивала Пульхерия Александровна, — я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить
его так, не могу!
Они пошли молча, и, только подходя
к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.
— Если только
он будет дома, — прибавил
он. — Фу, черт! В своем больном не властен, лечи поди! Не знаешь,
он к тем
пойдет, али те сюда придут?
Он поджидал Соню;
он видел, что
они прощались и что Соня
пойдет сейчас куда-то
к себе.
— Черт возьми!
пойду сам
к Порфирию! И уж прижму ж я
его, по-родственному; пусть выложит мне все до корней. А уж Заметова…
Он медленно повернулся
к дверям и медленно
пошел из комнаты. Дуня догнала
его.
— Понимаешь теперь?.. — сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. — Воротись, ступай
к ним, — прибавил
он вдруг и, быстро повернувшись,
пошел из дому…
— Отца. Я по улице
шла, там подле, на углу, в десятом часу, а
он будто впереди
идет. И точно как будто
он. Я хотела уж зайти
к Катерине Ивановне…
А я говорю: «мне
идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я
к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором.
«И многие из иудеев пришли
к Марфе и Марии утешать
их в печали о брате
их. Марфа, услыша, что
идет Иисус,
пошла навстречу
ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
— У меня теперь одна ты, — прибавил
он. —
Пойдем вместе… Я пришел
к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и
пойдем!
Он тотчас же
пошел прямо
к делу, встал с места и взял фуражку.
— Нет, не от меня! Но я знал, что
он к вам
пошел и зачем
пошел, — резко ответил Раскольников.
Он схватил фуражку и
пошел к дверям.
— Нет! не
пойду я
к ним, Соня.