Неточные совпадения
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите
всем там вельможам разным: сенаторам
и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то
городе Петр Иванович Бобчинскнй. Так
и скажите: живет Петр Иванович Бобчпиский.
Городничий. Не верьте, не верьте! Это такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж
и по
всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил.
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии
и по костюму,
весь город принял меня за генерал-губернатора.
Городничий. Обязанность моя, как градоначальника здешнего
города, заботиться о том, чтобы проезжающим
и всем благородным людям никаких притеснений…
Над
городом парит окруженный облаком градоначальник или, иначе, сухопутных
и морских сил
города Непреклонска оберкомендант, который со
всеми входит в пререкания
и всем дает чувствовать свою власть.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть
и доплел до того, что помаленьку опутал ею
весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал
и перетаскал на съезжую почти
весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике
все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по
городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Базары опустели, продавать было нечего, да
и некому, потому что
город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем
все не прекращал своих беззаконий
и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились
и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
И началась тут промеж глуповцев радость
и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец
и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов
и окопали пожарище со стороны
города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела
весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами
и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Небо раскалилось
и целым ливнем зноя обдавало
все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье
и пахло гарью; земля трескалась
и сделалась тверда, как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы
и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела
и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка,
и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать
и семян; яровые совсем не взошли,
и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала
и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в
город и наполняла улицы.
Вспомнили только что выехавшего из
города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже был красавчик
и умница, но что, за
всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал ходить по
городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Неслыханная деятельность вдруг закипела во
всех концах
города: частные пристава поскакали, квартальные поскакали, заседатели поскакали, будочники позабыли, что значит путем поесть,
и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету.
Начались драки, бесчинства
и увечья; ходили друг против дружки
и в одиночку
и стена на стену,
и всего больше страдал от этой ненависти
город, который очутился как раз посередке между враждующими лагерями.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков,
и вдруг
всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый
город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в нашем
городе смирно
и жили мы
всем изобильно.
Однако ж она согласилась,
и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во
всех мало-мальски порядочных домах
города Глупова. Что происходило между ними — это для
всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный
и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом
и прямо отправился домой.
Таким образом продолжалось
все время, покуда Угрюм-Бурчеев разрушал старый
город и боролся с рекою.
Гул
и треск проносятся из одного конца
города в другой,
и над
всем этим гвалтом, над
всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил
и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел
и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал
всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания»,
и он стал собираться ехать в
город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Но, несмотря на то, что его любовь была известна
всему городу —
все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина
и потому в выставленности этой связи для света.
—
Весь город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает
и тает. Он не понимает, что она одна из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
Но без этого занятия жизнь его
и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском
городе, палаццо вдруг стал так очевидно стар
и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах, трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах
и так скучен стал
всё один
и тот же Голенищев, итальянский профессор
и Немец-путешественник, что надо было переменить жизнь.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел
всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться в том
городе, где вы? Нет, век живи, век учись.
И я учусь понимать вашу высоту
и ее низость.
На десятый день после приезда в
город Кити заболела. У нее сделалась головная боль, рвота,
и она
всё утро не могла встать с постели.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции в
городе опять пение
и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы
и сборщики,
и губернские дамы поднесли букеты добровольцам
и пошли за ними в буфет; но
всё это было уже гораздо слабее
и меньше, чем в Москве.
Влиянию его содействовало: его богатство
и знатность; прекрасное помещение в
городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми делами
и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный из деревни; дружба с губернатором, который был товарищем,
и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более
всего — простые, ровные ко
всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение о его мнимой гордости.
Теперь она знала
всех их, как знают друг друга в уездном
городе; знала, у кого какие привычки
и слабости, у кого какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к другу
и к главному центру, знала, кто за кого
и как
и чем держится,
и кто с кем
и в чем сходятся
и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее,
и она избегала его.
Спустясь в середину
города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей
и по изысканным нарядам жен
и дочерей; видно, у них
вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол,
весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди
города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья,
и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел
и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука,
и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом
и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел
и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку,
и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом
и сборками.] на беговых дрожках,
и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
После
всего этого события было
и неловко, — тем более, что о нем множество ходило в
городе самых неблагоприятных историй.
Когда половой
все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть
город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что
город никак не уступал другим губернским
городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах
и скромно темнела серая на деревянных.
У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь —
и явился где-нибудь в конце
города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ
города деревенька, потом
и село со
всеми угодьями.
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских
городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из
всех углов,
и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый
и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о
всех подробностях проезжающего.
Город был решительно взбунтован;
все пришло в брожение,
и хоть бы кто-нибудь мог что-либо понять.
Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных
и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаем обед
всем первым сановникам
города, разумеется, на половину
всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением
и сторожами, а затем
и остается
всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да
и тут в распределении этой суммы еще не
все члены согласны между собою,
и всякий сует какую-нибудь свою куму.
Не загляни автор поглубже ему в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает
и прячется от света, не обнаружь сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а покажи его таким, каким он показался
всему городу, Манилову
и другим людям,
и все были бы радешеньки
и приняли бы его за интересного человека.
В большом зале генерал-губернаторского дома собралось
все чиновное сословие
города, начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий
и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие
и вовсе не кривившие, —
все ожидало с некоторым не совсем спокойным ожиданием генеральского выхода.
Словом, пошли толки, толки,
и весь город заговорил про мертвые души
и губернаторскую дочку, про Чичикова
и мертвые души, про губернаторскую дочку
и Чичикова,
и все, что ни есть, поднялось.
Это не то что прокурор
и все губернские скряги в нашем
городе, которые так
и трясутся за каждую копейку.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана
и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать из
города непременно, чтобы
все было пересмотрено, бричка подмазана
и прочее,
и прочее.
Дамы
города N. были то, что называют презентабельны,
и в этом отношении их можно было смело поставить в пример
всем другим.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно на это отец, — да ведь как быть: драться с ним поздно, да
и меня же
все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда!
город узнает, назовет его совсем собакой.
Он слушал
и химию,
и философию прав,
и профессорские углубления во
все тонкости политических наук,
и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких
городов; но
все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Шутить он не любил
и двумя
городами разом хотел заткнуть глотку
всем другим портным, так, чтобы впредь никто не появился с такими
городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь «Карлсеру» или «Копенгара».
— Нет, матушка не обижу, — говорил он, а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в
городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости
и всего, что следует.
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках
и закоулках происходили сцены
и разговоры, неразлучные с этим временем во
всех городах, где много солдат, извозчиков, работников
и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях
и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
Так совершилось дело. Оба решили, чтобы завтра же быть в
городе и управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян. Собакевич согласился охотно
и тут же, подошед к бюро, собственноручно принялся выписывать
всех не только поименно, но даже с означением похвальных качеств.
И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума
городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл
всю неприятность своего положения
и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его
и отдадут хотя часть.