Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел.
Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да
и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так
и эти люди глядят на темное
и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— Ах,
и не рассказывайте, — вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу
и затуманив свои блеклые глаза. — Мы нашу Берточку, — она в гимназии Флейшера, — мы нарочно держим ее в
городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко.
И вдруг она из гимназии приносит такие слова
и выражения, что я прямо аж
вся покраснела.
Плыл неясный шум
города, слышался скучающий гнусавый напев гармонии, мычание коров, сухо шаркали чьи-то подошвы,
и звонко стучала окованная палочка о плиты тротуара, лениво
и неправильно погромыхивали колеса извозчичьей пролетки, катившейся шагом по Яме,
и все эти звуки сплетались красиво
и мягко в задумчивой дремоте вечера.
И страшны вовсе не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве больших
городов,
и так далее
и так далее… старая,
всем надоевшая шарманка!
Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами
города, об употреблении раствора борной кислоты
и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко
и шутливо, так же просто
и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что
все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом
и даже ничуть этого не скрывают.
Ее необычайному успеху, многолюдству
и огромности заключенных на ней сделок способствовали многие обстоятельства: постройка в окрестностях трех новых сахарных заводов
и необыкновенно обильный урожай хлеба
и в особенности свекловицы; открытие работ по проведению электрического трамвая
и канализации; сооружение новой дороги на расстояние в семьсот пятьдесят верст; главное же — строительная горячка, охватившая
весь город,
все банки
и другие финансовые учреждения
и всех домовладельцев.
Каменщики, плотники, маляры, инженеры, техники, иностранцы, земледельцы, маклеры, темные дельцы, речные моряки, праздные бездельники, туристы, воры, шулеры —
все они переполнили
город,
и ни в одной, самой грязной, сомнительной гостинице не было свободного номера.
И вся эта шумная чужая шайка, одурманенная легкими деньгами, опьяненная чувственной красотой старинного, прелестного
города, очарованная сладостной теплотой южных ночей, напоенных вкрадчивым ароматом белой акации, — эти сотни тысяч ненасытных, разгульных зверей во образе мужчин
всей своей массовой волей кричали: «Женщину!»
Этот водопад золота как будто захлестнул, завертел
и потопил в себе
весь город.
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола
и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви, казалось, плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса
и кустарники сбежали сверху
и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье в синей реке,
весь, точно зелеными жилками
и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний
город точно сам шел навстречу поезду.
В Одессе у него оставались старушка мать
и горбатая сестра,
и он неуклонно высылал им то большие, то маленькие суммы денег, не регулярно, но довольно часто, почти из
всех городов: от Курска до Одессы
и от Варшавы до Самары.
В одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы
и двое мужчин: известная
всей России артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными египетскими глазами
и длинным, красным, чувственным ртом, на котором углы губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов
и Володя Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант, автор нескольких маленьких романсов
и многих злободневных острот, ходивших по
городу.
И это
все,
все в
городе знают, кроме его маленьких детей.
Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на лицо несколько пригоршней воды
и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы
и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот
города, зелень густых лип
и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы —
все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин подошел к Любке
и дружелюбно потрепал ее по плечу.
Пришлось очень долго, пространно
и утомительно объясняться с управляющим, человеком грубым
и наглым, который обращался со
всеми жильцами дома как с обывателями завоеванного
города,
и только слегка побаивался студентов, дававших ему иногда суровый отпор.
— А
все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. — Как вы человек почтенный, работящий,
и мы с вами давно знакомы, также
и платите вы аккуратно, то только для вас делаю. Времена, вы сами знаете, какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь,
и меня не то что оштрафуют, а
и выселить могут из
города. Теперь строго.
Так как он знал, что им
все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над
всем городом, оставить не так из-за тесноты
и неудобства, как из-за характера старухи Александры, которая с каждым днем становилась
все лютее, придирчивее
и бранчивее, то он решился снять на краю
города, на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат
и кухни.
А он, который был на «ты» почти со
всем университетом, тем не менее чувствовал себя таким одиноким в чужом
городе и до сих пор чуждой для него стране!
— Нет, говорю тебе, француз. Видишь, там у него
все:
и города французские
и люди с французскими именами.
— Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь,
и, конечно,
все грязное, скверное, что привито тебе
городом, отойдет, отомрет.
И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая
и гордая!
Ее родной Васильковский уезд отстоит
всего в пятнадцати верстах от губернского
города,
и молва о том, что она поступила в такое заведение, уже давно проникла через земляков в деревню.
Один молодой человек, развязный
и красивый, в фуражке с приплюснутыми полями, лихо надетой набекрень, в шелковой рубашке, опоясанной шнурком с кисточками, тоже повел ее с собой в номера, спросил вина
и закуску, долго врал Любке о том, что он побочный сын графа н что он первый бильярдист во
всем городе, что его любят
все девки
и что он из Любки тоже сделает фартовую «маруху».
Все, о чем Анна Марковна не смела
и мечтать в ранней молодости, когда она сама еще была рядовой проституткой, —
все пришло к ней теперь своим чередом, одно к одному: почтенная старость, дом — полная чаша на одной из уютных, тихих улиц, почти в центре
города, обожаемая дочь Берточка, которая не сегодня-завтра должна выйти замуж за почтенного человека, инженера, домовладельца
и гласного городской думы, обеспеченная солидным приданым
и прекрасными драгоценностями…
Я хочу, чтобы мои барышни были самые красивые, самые благовоспитанные, самые здоровые
и самые веселые во
всем городе.
Я глубоко уверена, что не кто другой, как именно вы поможете мне поднять дом на настоящую высоту
и сделать его самым шикарным не то что в нашем
городе, но
и во
всем юге России.
На другой день, в понедельник, к десяти часам утра, почти
все жильцы дома бывшего мадам Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер, поехали на извозчиках в центр
города, к анатомическому театру, —
все, кроме дальновидной, многоопытной Генриетты, трусливой
и бесчувственной Нинки
и слабоумной Пашки, которая вот уже два дня как ни вставала с постели, молчала
и на обращенные к ней вопросы отвечала блаженной, идиотской улыбкой
и каким-то невнятным животным мычанием.
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три, до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не удалось, наконец, оттеснить
и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако на другой же день волнение вновь вспыхнуло, на этот раз уже во
всем городе и окрестностях. Совсем неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со
всеми его ужасами
и бедствиями.
И все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки
и другие женщины, всегда наивные
и глупые, часто трогательные
и забавные, в большинстве случаев обманутые
и исковерканные дети, разошлись в большом
городе, рассосались в нем. Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных проституток-одиночек.
И об их жизни, такой же жалкой
и нелепой, но окрашенной другими интересами
и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой повести, которую он все-таки посвящает юношеству
и матерям.