Неточные совпадения
Егор Егорыч,
не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после того
не пускал
к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за то исключен из службы,
прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин
не выдержал характера и разрешил ему это.
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что
прислал его
к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф
не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем
к нам, следовало послать в Соловки
к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
Напрасно
к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен,
не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда
пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Вы
не ошиблись, что я поспешу
к Вам на помощь и приму Вас
к себе с распростертыми объятиями, о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом,
приходило неоднократно на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем, тем паче о таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление о Вашем житье-бытье и
не делало удара на мою волю нашим братским молотком.
Но
к нему и тут
пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак
не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную
не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его, как отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело
не иметь близких наследников, но что ж прикажете в этом случае делать?
Егор Егорыч ничего
не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы
к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это
не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому
пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он
не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее, тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила
не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов
не только что
не появлялся
к ним более, но даже
не пытался
прислать письмо, хотя, говоря правду, от него
приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна,
не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и,
не читав, рвала их.
— Нет-с, он
не помешанный, а развратник великий! — возразил Крапчик,
не могший более сдерживать своей досады на Ченцова, появление которого на родине было для Петра Григорьича хуже ножа острого, так что в первые минуты после прочтения письма дочери ему
пришло было в голову бросить все в Петербурге и скакать
к себе, чтобы спасать Катрин от этого негодяя.
Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца,
не приехала на похороны, а
прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого некогда с такою недоверчивостью принял
к себе Петр Григорьич и которому, однако, за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем: «Василий Иваныч», а иногда и «господин Тулузов».
Миропа Дмитриевна потупилась, понимая так, что Аггей Никитич опять-таки говорит какой-то вздор, но ничего, впрочем,
не возразила ему, и Зверев ушел на свою половину, а Миропа Дмитриевна только кинула ему из своих небольших глаз молниеносный взор, которым как бы говорила: «нет, Аггей Никитич, вы от меня так легко
не отделаетесь!», и потом, вечером, одевшись хоть и в домашний, но кокетливый и отчасти моложавый костюм, сама
пришла к своему постояльцу, которого застала в халате.
Добряк Артасьев,
не медля ни минуты, поспешил
прийти к другу своему Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
— Если это так, — заговорил он с сильным волнением, — так вот
к вам от меня
не просьба, нет, а более того, мольба: когда вы приедете в Петербург, то разузнайте адрес Ченцова и
пришлите мне этот адрес; кроме того, лично повидайте Ченцова и скажите, что я ему простил и прощаю все, и пусть он требует от меня помощи, в какой только нуждается!
Егор Егорыч даже
к обедне
не пришел, а была только Сусанна Николаевна с приехавшими гостями, Пилецким и Зверевым и Сверстовы.
В одно утро,
не сказав никому ни слова, она отправилась пешком
к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы
не очень уж расстроить Миропу Дмитриевну,
не стал более продолжать и, позвонив, приказал вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая,
придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела
к ней и начала расспрашивать, как той нравится после Москвы жизнь в губернском городе.
— Ну, кому же, я вас спрашиваю, господа,
придет в голову, как
не дьяволу, придумать такую штуку? — отнесся опять Феодосий Гаврилыч
к прочим своим гостям.
Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна
пришла к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько
не утратилась; бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными.
— За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные говорит… Каратыгин Петр [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) — актер и водевилист.]
не то еще сказал даже государю… Раз Николай Павлович и Михаил Павлович
пришли в театре на сцену… Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается
к Каратыгину и говорит: «Брат у тебя хлеб отбивает!» — «Ничего, ваше величество, — ответил Каратыгин, — лишь бы только мне соль оставил!»
Егор Егорыч устремил на него испытующий взор, но прямо разговор о Гегеле, разумеется,
не мог начаться, и
к нему
пришли несколько окольным путем.
Она оставалась в своей комнате, покуда
к ней
не пришла на помощь ее рассудочная способность, наследованная ею от отца.
— Меня отец
прислал к Егору Егорычу, что
не буду ли я нужен ему, — объяснил Углаков.
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако,
не вернулась домой и вечером поздно
прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь
к мужу...
Тулузов, с которым она даже
не простилась, после объяснения с нею, видимо, был в каком-то афрапированном состоянии и все совещался с Савелием Власьевым, перед сметкой и умом которого он заметно начал пасовать, и когда Савелий (это было на второй день переезда Екатерины Петровны на новую квартиру)
пришел к нему с обычным докладом по делам откупа, Тулузов сказал ему...
— Я
пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе,
не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое
не угодно ли будет вам прочесть.
Вслед за тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы
к нему
не пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами.
Всю ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться из затруднительного положения, в которое он поставлен был любопытством пани Вибель, и в итоге решился переговорить о том,
не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем,
придя к которому, на этот раз застал его сидящим в кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил...
— Это уж слишком! — возразила Миропа Дмитриевна. — Я главным образом
пришла к вам
не затем, чтобы от вас слышать благодарность, а вас поблагодарить за ваши благодеяния нашему семейству и сказать, что мы теперь, конечно,
не имеем более права на то…
Положим, что это так; но тут
не надо забывать, что цели других обществ слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и
не касаются внутреннего мира работающих вкупе членов, вот почему наш союз
не только
не падает, а еще разрастается, и доказательством тому служит, что
к нам постоянно идут новые ищущие неофиты, как и вы оба
пришли с открытыми сердцами и с духовной жаждой слышать масонские поучения…
Целые два дня после того старый аптекарь ничего
не предпринимал и ничего
не говорил жене. Наконец, на третий день, когда она
к нему
пришла в кабинет, заискивающая и ласкающаяся, он проговорил ей...
Конечно, ближе бы всего ей было сказать Аггею Никитичу о своей нужде, но это до того казалось совестно Марье Станиславовне, что она проплакала всю ночь и утро, рассуждая так, что
не ради же денег она полюбила этого человека, и когда
к ней вечером
пришел Аггей Никитич, она ему ни слова
не сказала о себе и только была грустна, что заметив, Аггей Никитич стал было расспрашивать Марью Станиславовну, но она и тут
не призналась, зато открыла Аггею Никитичу причину ее печали Танюша.
Откупщик после того недолго просидел и, попросив только Аггея Никитича непременно бывать на его балах, уехал, весьма довольный успехом своего посещения; а Аггей Никитич поспешил отправиться
к пани Вибель, чтобы передать ей неправильно стяжанные им с откупа деньги, каковые он выложил перед пани полною суммою. Та, увидев столько денег,
пришла в удивление и восторг и,
не помня, что делает, вскрикнула...
В рядах мои любовники, как нарочно, встретили откупщицу, что-то такое закупавшую себе. Она очень приветливо поклонилась Аггею Никитичу, а также и пани Вибель, но та, вся поглощенная соображениями о своем платье, торопливо мотнула ей головой и обратилась
к торговцам с вопросами, есть ли у них то, и другое, и третье. Они ей отвечали, что все это есть, и показывали ей разные разности, но на поверку выходило, что все это
не то, чего желала пани Вибель, так что она
пришла почти в отчаяние и воскликнула...
Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно,
не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот,
не заезжая даже домой, явился
к нему часу во втором ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич
пришел в несказанную ярость.
Очень уж она охотница большая до любви!» — заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно
не свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно самого себя дошел до отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом
пришел к нему в назначенное время и, заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и почти зеленым лицом, спросил его...
— И я ему сказала через швейцара, чтобы ноги его
не было у нас в доме, — подхватила Муза Николаевна, — потому что, согласитесь, Аграфена Васильевна, на все же есть мера: он довел мужа до Сибири, а когда того ссылали,
не пришел даже проститься
к нам, и хоть Аркадий всегда сердится за это на меня, но я прямо скажу, что в этом ужасном нашем деле он менее виноват, чем Янгуржеев.
В первые минуты Миропа Дмитриевна подумала,
не деньги ли заплатить
пришел к ней камергер, но оказалось
не то.
Миропа Дмитриевна ничего ему на это
не ответила, но,
придя к себе в номер и размыслив, сильно встревожилась всеми словами его.
Отрезвившись таким образом от всякого увлечения сим невзрачным господином, который ей
не нравился никогда, она, наконец,
пришла к нему в номер и начала разговор кротким и почти нежным тоном...