Неточные совпадения
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она
не смеет
не давать, а что вчера
к нему
приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки
к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
— Так вы
не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы
к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти
к вам, а сама сейчас
придет… Да вот и она!
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а
не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт
пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Я
пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко
не было публики, как тотчас же приставали
к ней.
Мама, у меня на совести уже восемь лет, как вы
приходили ко мне одна
к Тушару посетить меня и как я вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна
не даст рассказать.
Я рано
пришел, а ты еще
не остыл и
к тому же туго выносишь критику.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара
к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам
пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому
не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а?
Не правда ли?
С одною из таких фантазий и
пришел я в это утро
к Звереву —
к Звереву, потому что никого другого
не имел в Петербурге,
к кому бы на этот раз мог обратиться.
По миновании же срока и последует дуэль; что я с тем и
пришел теперь, что дуэль
не сейчас, но что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем
не знаком, так по крайней мере
к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
Он
не знал, что молодая публиковалась в газетах как учительница, но слышал, что
к ним
приходил Версилов; это было в его отсутствие, а ему передала хозяйка.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась
к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что
приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама
к нам
приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером
прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился
к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов
не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Но, услыхав теперь о подвиге Версилова, я
пришел в восторг искренний, полный, с раскаянием и стыдом осуждая мой цинизм и мое равнодушие
к добродетели, и мигом, возвысив Версилова над собою бесконечно, я чуть
не обнял Васина.
Я дал слово, в ту же ночь,
к вам
не ходить никогда и
пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов
придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на свете
не пошел бы
к нему первый, и
не по строптивости, а именно по любви
к нему, по какой-то ревности любви, —
не умею я этого выразить.
Поражало меня тоже, что он больше любил сам
приходить ко мне, так что я наконец ужасно редко стал ходить
к маме, в неделю раз,
не больше, особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся.
Приходило мне тоже на мысль: неужели ему
не к кому ходить, кроме меня?
— Я полагаю, что ты вовсе
не так глуп, а только невинен, — промямлил он мне насмешливо. — Если
придут, скажи, чтоб меня
не ждали
к пирожному: я немножко пройдусь.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов
не приходил и
не пришел.
К маме и
к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там
не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути
пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Нет, я
к тебе
не приду, а ты ко мне прибежишь…
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем,
не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаю ваши
к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он
приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще
не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «
Не я
к тебе
приду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел
к князю Николаю Ивановичу, еще более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.
— Понимаю, слышал. Вы даже
не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я
пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
— Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне
к Тушару
приходили и как я вас признать
не хотел?
— Ничего ему
не будет, мама, никогда ему ничего
не бывает, никогда ничего с ним
не случится и
не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли
не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я
к вам сейчас, и когда
приду, опять спрошу то же самое…
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке в письме его
к ней, где он уведомлял ее, что «документ
не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и
прийти в рассудок после горячки.
А что я
приду к нему первому, а
не к кому другому, в первый же день по выздоровлении, то и в этом он
не сомневался нимало...
Мало-помалу Лиза
пришла к заключению, что и
к князю он относится снисходительно, может, потому лишь, что для него все равны и «
не существует различий», а вовсе
не из симпатии
к ней.
Она
пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме
не могла
не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела,
не говоря ни слова, но и
не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала
к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Я прямо
пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо
к смотрителю, и тот принял меня прекрасно.
Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки
не мог
прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так
к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже
не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а
не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович
не смел сюда
приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его
к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Что вы, мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду
приду, и еще
приду; и…
к тому же завтра — день вашего рожденья, мама, милый друг мой!
Не дожил он трех дней только!
— Ан вот и
не пойду
к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и сама меня
присылала звать.
— Совсем
не в вашей комнате. Он
приходил ко мне… — быстро и сухо отрезала она и повернулась
к себе.
Просидев часа четыре с лишком в трактире, я вдруг выбежал, как в припадке, — разумеется, опять
к Версилову и, разумеется, опять
не застал дома:
не приходил вовсе; нянька была скучна и вдруг попросила меня
прислать Настасью Егоровну; о, до того ли мне было!
— Здравствуйте все. Соня, я непременно хотел принести тебе сегодня этот букет, в день твоего рождения, а потому и
не явился на погребение, чтоб
не прийти к мертвому с букетом; да ты и сама меня
не ждала
к погребению, я знаю. Старик, верно,
не посердится на эти цветы, потому что сам же завещал нам радость,
не правда ли? Я думаю, он здесь где-нибудь в комнате.
Верь, Соня, что я
пришел к тебе теперь как
к ангелу, а вовсе
не как
к врагу: какой ты мне враг, какой ты мне враг!
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я
пришел уже
к начатому разговору, а потому некоторое время ничего
не понимал. Помню, она вдруг спросила...
— О, ты ничего
не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все равно. О, он любит маму; он целовал ее портрет; он прогонит ту на другое утро, а сам
придет к маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…
Мало-помалу я
пришел к некоторому разъяснению: по-моему, Версилов в те мгновения, то есть в тот весь последний день и накануне,
не мог иметь ровно никакой твердой цели и даже, я думаю, совсем тут и
не рассуждал, а был под влиянием какого-то вихря чувств.
Я как-то
не осмеливался начать утешать ее, хотя часто
приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то
не подходилось
к ней, да и слов таких
не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом.