Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали,
что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у тех,
так и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
— Ну да
так, братец, нельзя же — соседи!.. И Александра Григорьевна все вон говорит,
что очень любит меня, и поди-ка какой почет воздает мне супротив всех!
— Да
так, братец,
что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем, говорит, чтобы в гвардии тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
Пашу всегда очень интересовало,
что как это отцу не было скучно, и он не уставал
так долго стоять на ногах.
Павел убежден,
что это он ее
так выездил.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому
что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то,
что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
—
Что вы, папаша,
такой? — спросил он его.
— Как же-с! Третьего года
такого медведища уложил матерого,
что и боже упаси!
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле,
так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы не околел, а заснул только.
Во все это время Сережа до неистовства зевал,
так что у него покраснели даже его красивые глаза.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но
таким глухим голосом,
что как будто бы это сказал автомат, а не живой человек.
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье и гладко причесанные; но, несмотря на то, они все-таки как бы больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения и обязанные служить в армии солдатами.],
чем на дворянских детей.
— Да! — возразила Александра Григорьевна, мрачно нахмуривая брови. — Я, конечно, никогда не позволяла себе роптать на промысл божий, но все-таки в этом случае воля его казалась мне немилосердна… В первое время после смерти мужа, мне представлялось,
что неужели эта маленькая планетка-земля удержит меня, и я не улечу за ним в вечность!..
Вообще, кажется, весь божий мир занимал его более со стороны ценности,
чем какими-либо другими качествами; в детском своем умишке он задавал себе иногда
такого рода вопрос:
что, сколько бы дали за весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь,
что лиц,
так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать,
что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— На свете
так мало людей, — начала она, прищуривая глаза, — которые бы что-нибудь для кого сделали,
что право, если самой кому хоть чем-нибудь приведется услужить,
так так этому радуешься,
что и сказать того нельзя…
— Для
чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать,
так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только
что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми только посильнее, прямо поскачет к губернатору с жалобой,
что у нас
такой и сякой исправник: как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ и голос имеет!
Картины эти, точно
так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том,
что к известной эпиграмме.
Еспер Иванович понял,
что в душе старика страшно боролись: с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а с другой — страх,
что если он оставит хозяйство,
так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
—
Что же, он
так один с лакеем и будет жить? — возразил Еспер Иваныч.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал,
что если Еспер Иваныч догадается об том,
так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли,
так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады...
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал полковник, — я все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы
такие,
что дай бог, чтобы и выспели.
— Да
чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась,
что ли, она с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!»
Так вся церковь и грохнула.
—
Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все,
что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя,
чем день иногда бывает ясней и светлей и
чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется,
что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Та была по натуре своей женщина суровая и деспотичная,
так что все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы только спастись от маменьки.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги,
так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
Он находил,
что этому
так и надлежало быть, а то куда же им обоим будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие взяло верх, и они положили,
что Аннушка притворится больною и уйдет лежать к родной тетке своей.
В губернии Имплев пользовался большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, —
так что их узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, — все это внушало к нему огромное уважение.
Имплева княгиня сначала совершенно не знала; но
так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал,
что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Княгиня сумела как-то
так сделать,
что Имплев, и сам не замечая того, стал каждодневным их гостем.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство,
так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от
чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал,
что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и
таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но
так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в
чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), —
так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его
так было велико,
что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только,
что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они
такие были широкие,
что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
Полковник остался окончательно доволен Симоновым. Потирая от удовольствия руки,
что обеспечил
таким образом материальную сторону своего птенчика, он не хотел медлить заботами и о духовной стороне его жизни.
Ванька сейчас же повернулся и пошел: он по горькому опыту знал,
что у барина за этаким взглядом
такой иногда следовал взрыв гнева,
что спаси только бог от него!
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому
что тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше,
так что они даже говорили друг другу «вы».
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое,
что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Читатель, вероятно, и не подозревает,
что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл
так себе только за сносно хорошего солдата.
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих на него лиц увеличивалось. Вдруг на улице раздался крик. Все бросились к окну и увидели,
что на крыльце флигеля, с удивленным лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то
такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
—
Что вам туда ходить! Я сейчас сбегаю и проведаю. Говорят, украл что-то
такое, — отозвался Симонов и действительно ушел.
— Да
так, дурак, сам виноват, — отвечал Симонов, усмехаясь: — нахвастал будочнику,
что он сапожник, а тот сказал частному; частный отдал сапоги ему починить…
Надобно сказать,
что театр помещался не
так, как все в мире театры — на поверхности земли, а под землею.
Ванька молчал. Дело в том,
что он имел довольно хороший слух,
так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно
так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
Павлу это предложение до
такой степени казалось мало возможным,
что он боялся еще ему и верить.
Симонов сейчас засветил свечку, и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство,
так что, когда все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся только какой-то темный простор.
Когда они вошли в наугольную комнату, то в разбитое окно на них дунул ветер и загасил у них свечку. Они очутились в совершенной темноте,
так что Симонов взялся их назад вести за руку.