Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея
ни денег,
ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Она воображала его будущим генерал-адъютантом, потом каким-нибудь господарем молдаванским; а там, пожалуй, и королем греческим: воображение ее в этом случае
ни перед
чем не останавливалось!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда,
что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей
ни минуты ему отказывать и сделай все,
что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, —
ни в
чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Велел, — отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник только прикидывался строгим отцом; но в сущности никогда
ни в
чем не мог отказать своему птенчику.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство,
что,
что бы она
ни надела, все к ней как-то не шло.
Маремьяна Архиповна знала, за
что ее бьют, — знала, как она безвинно в этом случае терпит; но
ни одним звуком,
ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы только не повредить службе мужа.
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал,
что это топанье означало площадку лестницы, которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и
что сам господин был даровитейший архитектор, академического еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый
ни начальством,
ни публикой.
—
Ни за
что! — сказал с сердцем полковник. — Немец его никогда и в церковь сходить не заставит.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как
ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то
ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе не знал утех любви и
что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце
ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от
чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в
чем бы то
ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие,
что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал
ни в одном каменном доме.
Ванька молчал. Дело в том,
что он имел довольно хороший слух, так
что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог
ни припомнить,
ни сообразить.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я
ни йоты,
ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того,
что вы прочли.
Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется,
ни уменья,
ни смелости, тем более,
что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об
чем бы то
ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем,
что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
— Ей-богу, я
ни в
чем тут не виновата! — возразила Мари серьезно. — Как же я должна была поступить?
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то
ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— А о
чем же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии, не жалея для этого
ни времени,
ни здоровья — не за тем, чтобы потом все забыть?
— Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты
ни заехал — в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая,
что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
— Я
ни в
чем подобном и не нуждаюсь! — возразил насмешливо Павел.
Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она —
ни много
ни мало — дерев на двести оплела полковника,
чего бы при других обстоятельствах ей не успеть сделать.
—
Ни за
что! — воскликнул Павел опять раздраженным голосом. — Я нисколько не хочу вас стеснять собой!
Оставшись один, Павел непременно думал заснуть, потому
что он перед тем только две ночи совершенно не спал; но, увы, диван — от положенной на нем аккуратно Ванькой простыни — не сделался
ни шире,
ни покойнее.
Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то,
что тот, как ему казалось,
ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он
ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то,
что они у нее около года стояли и почти
ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
— Ну, я
ни во
что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но
ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так
что ему сделалось даже это смешно.
Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб — как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так
что Павел дотронуться
ни до
чего не мог: ему казалось,
что все это так и провоняло взятками!
—
Что же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец,
что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям
ни разу еще не предложил.
В какой мундир или роброн [Роброн — женское платье с очень широкой круглой юбкою; мода аристократии XVIII столетня.]
ни наряди их, а все сейчас видно,
что — мужик или баба.
— Конечно,
что уж не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а
ни в одной из них
ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
— Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому,
что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет, пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне
ни с разговорами,
ни с нежностями.
—
Что они любят? — возразил полковник. — Нет, я думаю,
ни одной из них, чтобы червонцев за сто ее нельзя было купить.
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила
ни того,
ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались,
что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
—
Чего смотрел! — проворчал тот, как бы
ни в
чем неповинный.
— Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! — опять воскликнул Павел. — Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и
ни в
чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом…
—
Чем бы там она
ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу — и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
— Потому
что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала,
что она много знала женщин, у которых не было
ни одного любовника, но не знала
ни одной, у которой был бы всего один любовник.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было,
что никто
ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела,
что ее узнать почти было невозможно!
— Ничего я его не убедила… Он последнее время так стал пить,
что с ним разговаривать даже
ни о
чем невозможно было, — я взяла да и уехала!..
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как
ни внимательно старалась слушать,
что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
—
Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай.
Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые,
что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а
ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами».
— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу,
ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то,
что наш мужичок, — с деготьком да луком.
— Неведомов объявил,
что он теперь решительно не знает
ни одного свободного урока.
—
Ни за
что! — воскликнул Павел. — Неужели ты думаешь,
что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.
Он говорил,
что сделает это; но как сделает — и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был
ни лгун,
ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал,
что обещал.
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал,
что он будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем
ни слуху
ни духу не было. Павел после догадался,
что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
Вихров не считал себя
ни в
чем, даже в помыслах, виноватым против Клеопатры Петровны, а потому решился наказать ее за ее безумную ревность.