Неточные совпадения
На середине реки ей захотелось напиться, и для этого она вдруг опустила голову; но Павел дернул поводьями и даже выругался: «Ну, черт, запалишься!» В
такого рода приключениях он доезжает до села, объезжает там кругом церковной ограды, кланяется
с сидящею у окна матушкой-попадьею и, видимо гарцуя перед нею, проскакивает село и возвращается домой…
Паша сначала не обратил большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу:
такой же был черненький мальчик и
с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
— Как же-с! Третьего года
такого медведища уложил матерого, что и боже упаси!
— А по-моему
так это от бога, по его внушениям! — подхватила,
с гораздо большим одушевлением, Маремьяна Архиповна.
— Вот это
так, вернее, — согласилась
с нею Александра Григорьевна. — «Ничто бо от вас есть, а все от меня!» — сочинила она сама текст.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать,
так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно
с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки
с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми только посильнее, прямо поскачет к губернатору
с жалобой, что у нас
такой и сякой исправник: как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ и голос имеет!
— Коли не примет,
так вели у него здешнюю моленную [Моленная — помещение для общественной молитвы старообрядцев, или раскольников. Моленные до революции 1905 года существовали
с разрешения полиции и часто негласно.] опечатать!..
Еспер Иванович понял, что в душе старика страшно боролись:
с одной стороны, горячая привязанность к сыну, а
с другой — страх, что если он оставит хозяйство,
так непременно разорится; а потому Имплев более уже не касался этой больной струны.
— Что же, он
так один
с лакеем и будет жить? — возразил Еспер Иваныч.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе
с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том,
так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до тех пор, пока волосок его не совпадает
с ближайшим столбом; точно
так же поворачивают другой диаметр к другому ближайшему столбу и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
— Да чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась, что ли, она
с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!»
Так вся церковь и грохнула.
— Какая она аристократка! — возразил
с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это
так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам
с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
С ним были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно
так же, как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая
с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае:
с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство,
так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а
так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше,
так что они даже говорили друг другу «вы».
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который
с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих на него лиц увеличивалось. Вдруг на улице раздался крик. Все бросились к окну и увидели, что на крыльце флигеля,
с удивленным лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то
такое кричал и барахтался
с будочником. Несмотря на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
— И я тоже рад, — подхватил Павел; по вряд ли был этому рад, потому что сейчас же пошел посмотреть, что
такое с Ванькой.
Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух,
так что некоторые песни
с голосу играл на балалайке. Точно
так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
— Теперь-с, станем размеривать, — начал Плавин, — для открытой сцены сажени две, да каждый подзор по сажени?.. Ровно
так будет!.. — прибавил он, сосчитав шагами поперек залы.
— Разве
так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе
с тем и рисовал на одной декорации дерево.
От полковника получено было, наконец, письмо, извещающее, что Александра Григорьевна
с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу для
такой умной их забавы.
С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял сыну: «Чтобы девушка гуляла, но дельца не забывала!» Полковник терпеть не мог театра.
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами
с кармином, под цвет человечьей кожи,
так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос.
Павел начал петь свои арии
с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки,
так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал
с нею
так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла,
так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только как бы сплошь одна
с другой примкнутые головы человеческие.
— Батюшка, что
такое с вами? — сказала она и поспешила ему подать стакан воды.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и
таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что
такой игры на фортепьянах
с подобной экспрессией он не слыхивал.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному
такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить
с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— И мое
такое же, — отвечала Мари
с своей обычной, доброй улыбкой.
Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе
с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой,
так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, —
с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был
такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала
с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в
таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они
таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш
с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то
такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
— Я, в
таком случае, сама перееду в деревню, — проговорила она, садясь около Мари и стряхивая
с платья пыль.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве,
так уж не будет расставаться
с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Павел находил, что это все превосходно, и принялся вместе
с тем заниматься латинским языком до неистовства: страницы по четыре он обыкновенно переводил из Цицерона [Цицерон Марк Туллий (106-43 до нашей эры) — древнеримский оратор, философ и политический деятель.] и откалывал их Семену Яковлевичу,
так что тот едва успевал повторять ему: «
Так, да, да!»
Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла
с Крестовниковым происходили обыкновенно
таким образом: он
с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у другого столика, при двух свечах,
с вязаньем в руках и
с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
Все это в соединении
с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя,
так что к исповеди он стал готовиться, как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом,
так что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся
с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
Пять потом из следующего предмета и из следующего, везде по пяти,
так что он выпущен был первым и
с золотой медалью.
— Ну,
так мы очень были вхожи
с покойной маменькой в доме княгини, и я еще маленькою видела вашу суженую.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч,
так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— В Москву-с,
так переговаривали, — отвечал тот, потупляясь.
— Что же, в Демидовском
так уж разве ничему и учить тебя не будут? — возразил полковник
с досадой.
—
Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек,
так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко
с вашей стороны!