Неточные совпадения
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно
такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату
с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик
с самоваром из красной меди и лицом
так же красным, как самовар,
так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был
с черною как смоль бородою.
Господин скинул
с себя картуз и размотал
с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил
таких косынок.
Как в просвещенной Европе,
так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить
с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги,
так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши
с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего?
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами,
с заметною скромностию, и разговор его в
таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Приготовление к этой вечеринке заняло
с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась
такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано.
Впрочем, губернаторский дом был
так освещен, хоть бы и для бала; коляска
с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё как нужно.
Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были
такого рода, что
с трудом можно было отличить их от петербургских, имели
так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц,
так же небрежно подседали к дамам,
так же говорили по-французски и смешили дам
так же, как и в Петербурге.
Нельзя утаить, что почти
такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора
с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом
так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не
с чего,
так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
Хотя, конечно, они лица не
так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и
с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь,
так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда
с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем,
так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Но автор весьма совестится занимать
так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся
с низкими сословиями.
Итак, отдавши нужные приказания еще
с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись
с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись
таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета
с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел
с лестницы, поддерживаемый под руку то
с одной, то
с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
В первую минуту разговора
с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что
такое!» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый,
с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье
с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен
такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого
так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например,
такой человек,
с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы,
так сказать, паренье этакое…
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же
с некоторым видом изумления к Маниловым, — в
такие лета и уже
такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился
таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил
с весьма значительным видом, что он намерен
с ним поговорить об одном очень нужном деле.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже,
с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок
с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор
так здоров, как нельзя лучше.
Манилов выронил тут же чубук
с трубкою на пол и как разинул рот,
так и остался
с разинутым ртом в продолжение нескольких минут.
Наконец Манилов поднял трубку
с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно
такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай
с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и в порядке.
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое,
так сказать, фантастическое желание, то
с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя.
— Хорошо, я тебе привезу барабан.
Такой славный барабан, этак все будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге
с небольшим смехом,
с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.
Потом, что они вместе
с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о
такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что
такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать.
— Вот я тебя как высеку,
так ты у меня будешь знать, как говорить
с хорошим человеком!
— Что ж делать, матушка: вишь,
с дороги сбились. Не ночевать же в
такое время в степи.
— Ничего, ничего, — сказала хозяйка. — В какое это время вас Бог принес! Сумятица и вьюга
такая…
С дороги бы следовало поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.
Хозяйка вышла, и он тот же час поспешил раздеться, отдав Фетинье всю снятую
с себя сбрую, как верхнюю,
так и нижнюю, и Фетинья, пожелав также
с своей стороны покойной ночи, утащила эти мокрые доспехи.
— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? — сказала хозяйка, приподнимаясь
с места. Она была одета лучше, нежели вчера, — в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все
так же было что-то навязано.
У нас не то: у нас есть
такие мудрецы, которые
с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели
с тем, у которого их триста, а
с тем, у которого их триста, будут говорить опять не
так, как
с тем, у которого их пятьсот, а
с тем, у которого их пятьсот, опять не
так, как
с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой
такой спешит
с бумагами под мышкой, что мочи нет.
В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей
так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его,
с Прометеем сделается
такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!
Чичиков, как уж мы видели, решился вовсе не церемониться и потому, взявши в руки чашку
с чаем и вливши туда фруктовой, повел
такие речи...
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер
такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё
такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать
с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец,
такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Ох, не припоминай его, бог
с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. — Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог и наслал его.
Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих.
Нужно его задобрить: теста со вчерашнего вечера еще осталось,
так пойти сказать Фетинье, чтоб спекла блинов; хорошо бы также загнуть пирог пресный
с яйцом, у меня его славно загибают, да и времени берет немного».
Точно ли
так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома
с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
— Эй, Пелагея! — сказала помещица стоявшей около крыльца девчонке лет одиннадцати, в платье из домашней крашенины и
с босыми ногами, которые издали можно было принять за сапоги,
так они были облеплены свежею грязью. — Покажи-ка барину дорогу.
Не один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу,
с тем только, чтобы иметь
такой желудок, какой имеет господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, нижé имения,
с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть
такого желудка, какой бывает у господина средней руки.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам, а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф
с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до
такой степени, что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
Свеж он был, как кровь
с молоком; здоровье, казалось,
так и прыскало
с лица его.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого,
с которым он вместе обедал у прокурора и который
с ним в несколько минут сошелся на
такую короткую ногу, что начал уже говорить «ты», хотя, впрочем, он
с своей стороны не подал к тому никакого повода.
Я
таки привез
с собою один; хорошо, что догадался купить, когда были еще деньги.
Дружбу заведут, кажется, навек: но всегда почти
так случается, что подружившийся подерется
с ними того же вечера на дружеской пирушке.
В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам,
так что возвращался домой он иногда
с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой.
Если же этого не случится, то все-таки что-нибудь да будет
такое, чего
с другим никак не будет: или нарежется в буфете
таким образом, что только смеется, или проврется самым жестоким образом,
так что наконец самому сделается совестно.
Чем кто ближе
с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться
с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «Ведь ты
такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка
с кисетом и мундштуком, а в другой раз и вся четверня со всем:
с коляской и кучером,
так что сам хозяин отправлялся в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.