Неточные совпадения
При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры),
так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай,
с полотенцем на плече,
с мылом в одной руке и
с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и
с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в
такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели
с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов
с егерем.
Бывало, стоишь, стоишь в углу,
так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет
с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист
с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех;
так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а
с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем,
так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
—
Так точно-с, — сказал Яков.
— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), — ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут
так же.) Этот же конверт
с деньгами ты передашь от меня по адресу.
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он
с расстановкой, — что должны получиться деньги
с залогов,
с мельницы и
с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.)
Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
— А вот изволите видеть: насчет мельницы,
так мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он и теперь здесь:
так не угодно ли вам будет самим
с ним поговорить?
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! — думал я. — Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта… Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться
с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и
так очень несчастлив!»
a тут-то, как назло,
так и хочется болтать по-русски; или за обедом — только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«Ешьте же
с хлебом», «Как вы держите вилку?» (фр.)] «И какое ей до нас дело! — подумаешь.
— И прекрасно делают, — продолжал папа, отодвигая руку, — что
таких людей сажают в полицию. Они приносят только ту пользу, что расстраивают и без того слабые нервы некоторых особ, — прибавил он
с улыбкой, заметив, что этот разговор очень не нравился матушке, и подал ей пирожок.
Подмигивание это значило: «Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил, что
так как мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы девочки вместе
с нами поехали на охоту, в линейке.
Сначала мы все бросились к забору, от которого видны были все эти интересные вещи, а потом
с визгом и топотом побежали на верх одеваться, и одеваться
так, чтобы как можно более походить на охотников.
Белые, причудливых форм тучки
с утра показались на горизонте; потом все ближе и ближе стал сгонять их маленький ветерок,
так что изредка они закрывали солнце.
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка
с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя было ошибиться: это был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде телеги мы изъявили шумную радость, потому что пить чай в лесу на траве и вообще на
таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.
У меня недоставало сил стащить его
с места, и я начинал кричать: «Ату! ату!» Тогда Жиран рвался
так сильно, что я насилу мог удерживать его и не раз упал, покуда добрался до места.
Но несносная лошадка, поравнявшись
с упряжными, несмотря на все мои усилия, остановилась
так неожиданно, что я перескочил
с седла на шею и чуть-чуть не полетел.
Не быв никогда человеком очень большого света, он всегда водился
с людьми этого круга, и
так, что был уважаем.
Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево, из дерева — скирд, из скирда — облако и, наконец,
так испачкал всю бумагу синей краской, что
с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло.
Войдя в кабинет
с записками в руке и
с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и
с теми же чувствительными интонациями,
с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого;
так что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться
с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна
с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление
с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня
так это обидело, что я разревелся от злости.
— Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч, — отвечал Николай скороговоркой и
с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно брички. — Ей-богу, голова и
так кругом идет, а тут еще вы
с вашими щикатулками, — прибавил он, приподняв фуражку и утирая
с загорелого лба крупные капли пота.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про все и мне
так стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться
с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась
с нами.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!» — сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman
с тою же мыслью подошла
с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но
так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то
так давило мне в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал
с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Maman говорит
с кем-нибудь, и звуки голоса ее
так сладки,
так приветливы.
—
Так ты меня очень любишь? — Она молчит
с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но
с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху все больше и больше,
так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
— Ну,
так и быть! — сказал я в сильном нетерпении,
с досадой сунул стихи под подушку и побежал примеривать московское платье.
Московское платье оказалось превосходно: коричневые полуфрачки
с бронзовыми пуговками были сшиты в обтяжку — не
так, как в деревне нам шивали, на рост, — черные брючки, тоже узенькие, чудо как хорошо обозначали мускулы и лежали на сапогах.
Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и
с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать
такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка и тоже заслужил самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой черед: бабушка
с одобрительной улыбкой обратилась ко мне.
Как передать мои страдания в то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы
с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не
так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
Княгиня очень много говорила и по своей речивости принадлежала к тому разряду людей, которые всегда говорят
так, как будто им противоречат, хотя бы никто не говорил ни слова: она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг
с новой живостью начинала говорить и оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в разговоре особ, как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
— Очень вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность; а что князь Михайло не приехал,
так что ж про то и говорить… у него всегда дел пропасть, да и то сказать, что ему за удовольствие
с старухой сидеть?
— Ах, ma bonne tante, — кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском отвечала княгиня, — я знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте мне в этом одном
с вами не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала, ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я убедилась в необходимости действовать на детей страхом.
Гостей
с поздравлениями приезжало
так много в этот день, что на дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоять по нескольку экипажей.
С первой молодости он держал себя
так, как будто готовился занять то блестящее место в свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько на основании своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и твердости.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы,
так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и
с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
Он был на
такой ноге в городе, что пригласительный билет от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто
с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные, люди были в неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Уже мало оставалось для князя
таких людей, как бабушка, которые были бы
с ним одного круга, одинакового воспитания, взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей старинной дружеской связью
с нею и оказывал ей всегда большое уважение.
Он уверил ее, что детей нужно везти в Москву, а ей одной,
с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, — она поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь,
так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле
с видом совершенного презрения.
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремленными на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить
с Володей, чем со мною; но я все-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать.
Я
с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал
так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди
так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади — к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются
так оттого, что
с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Казалось, она
так и родилась
с этой курчавой головкой.
Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст
с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели
так серьезно, что общее выражение ее лица было
такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.
Этьен был мальчик лет пятнадцати, высокий, мясистый,
с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу глазами и
с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел голос неприятный и неровный, но казался очень довольным собою и был точно
таким, каким мог быть, по моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.
Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него
с выражением
такого пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не
такого сложения: он не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на
таком месте,
с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил
с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место,
с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.
«Что же он это делает? — рассуждал я сам
с собою. — Ведь это вовсе не то, чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют совсем не
так. Вон и Ивины, и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то какая милочка?! вон она пошла…» Мне было чрезвычайно весело.