Неточные совпадения
Более уже тридцати лет прошло после этого события, а между
тем,
какое бы горе или счастье ни посещало Вихрова, искаженное лицо солдата хоть на минуту да промелькнет
перед его глазами.
Перед тем,
как расходиться спать, Михайло Поликарпыч заикнулся было.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее
перед свечкой и начал читать,
то есть из букв делать бог знает
какие склады, а из них сочетать
какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Очень мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился
как скотина! Мне
перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но не за
то ему было досадно на Николая Силыча!
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх
того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла,
как он вертелся и финтил
перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она
передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз,
как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз,
как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Сказать ей прямо о
том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости,
тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы
то ни было в этом роде
как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался
тем, что восхищался
перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но,
как бы
то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично
передать ей.
Мари в самом деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам
передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала
какое замечание,
то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала
то, что он ей говорил.
— Конечно-с!..
Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много еще раз, вероятно, в жизни придется влюбиться несчастным образом! — усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно было
перед Фатеевой
тех рыданий, которые готовы были вырваться из его груди.
—
Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший
перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что когда б он богом был,
то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за
то.
— Павел Михайлович, — начал он, становясь
перед сыном, — так
как вы в Москве очень мало издерживали денег,
то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. — И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том,
как старик отец по целым почти ночам простаивал
перед иконами, постоянное наблюдение над
тем,
как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
— Что плакать-то уж очень больно, — начал он, — старик умер — не
то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон
как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только
перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.
Когда Вихров возвращался домой,
то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен,
как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став
перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
«Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне
передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о
том,
какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям.
— А я сейчас от губернатора, — начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. — Он поручил мне
передать вам,
как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы — актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так
как это дело спешное,
то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим делом орудует.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она
как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая
перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать
того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.
— Это
как вам угодно будет, — отвечал с покорностью исправник и, посеменя после
того немного
перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом...
Причащался, исповедывался
перед тем, ей-богу, что смеху было, — с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, — им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: «Ах,
как бы с командой не разъехаться!» — команду-то, значит, вперед послал.
В самой моленной Вихров увидел впереди,
перед образами,
как бы два клироса, на которых стояли мужчины, отличающиеся от прочих
тем, что они подпоясаны были, вместо кушаков, белыми полотенцами.
С
той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а
перед глазами между
тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное,
как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.
Когда Виссарион ушел от него, он окончательно утвердился в этом намерении — и сейчас же принялся писать письмо к Мари, в котором он изложил все, что думал
перед тем, и в заключение прибавлял: «Вопрос мой, Мари, состоит в
том: любите ли вы меня; и не говорите, пожалуйста, ни о
каких святых обязанностях: всякая женщина, когда полюбит, так пренебрегает ими; не говорите также и о святой дружбе, которая могла бы установиться между нами.
— Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример… Вот
перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но,
как бы
то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного… В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови — явно ведь, что убит там?.. Да?
Раз они в чем-то разругались на баллотировке: «Ты, — говорит один другому, — не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!» — «А я, — говорит другой, — в рудниках на каторге был!» — хвастаются друг
перед другом
тем; а вон нынешние-то лизуны —
как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать.
Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров,
как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в
том, что они говорили друг другу нежности.
Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами.
Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей
того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода
перед тем только умер в Москве.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но
как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а
та сидела
перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут,
то сама первая никогда бы не начала говорить о
том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее — и с
каким бы восторгом бросился
перед ней, обнял бы ее колени, а между
тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, — все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, — думал он, — чтобы посмелее быть!»
— А
перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: «Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а
то мне,
как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде» — и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.
Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть
тем нравственным и умственным образователем,
каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что
те стремились выразить
перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!
Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала,
как и чем было помочь
тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить
перед ним свой проступок.
Я сначала рассмеялся этому, думая, что всякому человеку может выпасть на долю столкнуться с негодяем; но потом, когда я увидел, что этот пасквиль с восторгом читается в
том обществе, для которого я служил, трудился, что
те же самые люди, которых я ласкал, в нуждах и огорчениях которых всегда участвовал, которых, наконец, кормил так,
как они никогда не едали, у меня
перед глазами
передают друг другу эту газетку, — это меня взорвало и огорчило!..
— Ну и что ж из
того, что вы видели собственными глазами?.. Все-таки в этом случае вы
передаете ваши личные впечатления, никак не более! — возразил Плавин. — Тогда
как для этого вы должны были бы собрать статистические данные и по ним уже делать заключение.
Его отговаривала в этом случае Мари: она все утро
перед тем толковала ему, что так
как он никогда особенно не сочувствовал всем этим реформам,
то ему и быть на обеде, устраиваемом в честь их, не совсем даже честно…