Неточные совпадения
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал
перед ним, и он,
как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в
ту ни в другую сторону, не мог решить его.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал только о
том,
как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его
перед всеми.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала,
как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду
перед решеткой. Это,
как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка
того заведения, в котором жила Маслова.
И в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же,
каким оно было за много лет
тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и
перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
— Да ведь я прочел ответы
перед тем,
как выходить, — оправдывался старшина. — Никто не возражал.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они,
те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой
перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство.
Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности,
как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее дело, в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя
перед собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем
то, с
каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только.
Удивительное дело: с
тех пор
как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с
тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и
перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
«Такое же опасное существо,
как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило
перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все
те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале,
то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Нехлюдов думал всё это, уже не слушая
того, что происходило
перед ним. И сам ужасался на
то, что ему открывалось. Он удивлялся,
как мог он не видеть этого прежде,
как могли другие не видеть этого.
Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса
перед теми злодеями, которые заперты здесь, состраданья к
тем невинным, которые,
как вчерашний мальчик и Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления
перед тем свиданием, которое ему предстояло.
— Беспременно скажи про нас, — говорила ей старуха Меньшова, в
то время
как Маслова оправляла косынку
перед зepкалом с облезшей наполовину ртутью, — не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий всё ему выложит,
как на ладонке; а
то что ж это, заперли в зàмок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.
—
Как бы жестока ты ни говорила, ты не можешь сказать
того, что я чувствую, — весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, — не можешь себе представить, до
какой степени я чувствую свою вину
перед тобою!..
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на
то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что
перед судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды,
как они ни дурны, всё-таки лучше прежних.
— Что ж, это можно, — сказал смотритель. — Ну, ты чего, — обратился он к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату, и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. — Вот и упадешь, — сказал смотритель, улыбаясь на
то,
как девочка, не глядя
перед собой, зацепилась зa коврик и подбежала к отцу.
Потом — истинно ли ты
перед своей совестью поступаешь так,
как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для
того, чтобы похвалиться
перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что
то, что будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение.
Воображение возобновило
перед ним впечатления
того счастливого лета, которое он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким,
каким он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни.
«И
как они все уверены, и
те, которые работают, так же
как и
те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в
то время,
как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках
перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из
тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
С замиранием сердца и ужасом
перед мыслью о
том, в
каком состоянии он нынче найдет Маслову, и
той тайной, которая была для него и в ней и в
том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
Нехлюдов стал слушать и старался понять значение
того, что происходило
перед ним, но, так же
как и в окружном суде, главное затруднение для понимания состояло в
том, что речь шла не о
том, что естественно представлялось главным, а о совершенно побочном.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично
передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он,
как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к
тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство
перед мужем и хотел сказать о
том,
как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное,
как такие же люди,
как и
те,
перед которыми общество виновато более, чем они
перед обществом, но
перед которыми общество виновато не непосредственно
перед ними самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще
перед их родителями и предками.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом,
перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти
как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе
то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо от Бога, что люди эти были точно такие же,
как и он сам,
как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и
перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и
перед теми, которые их заковали и обрили.
Так что Наталья Ивановна была рада, когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом говорить: «прощай, ну, прощай, Дмитрий!» Но
как только вагон отъехал, она подумала о
том,
как передаст она мужу свой разговор с братом, и лицо ее стало серьезно и озабочено.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище,
как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё
тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал,
как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости
перед ними.
Его не занимал вопрос о
том,
как произошел мир, именно потому, что вопрос о
том,
как получше жить в нем, всегда стоял
перед ним.