Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу,
как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей
ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет
в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
При этом ему невольно припомнилось,
как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, —
ни в чем не виновного, поставили
в полку под ранцы с песком, и
как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и
как он потом сам, уже
в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств
в лазарет;
как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Маремьяна Архиповна знала, за что ее бьют, — знала,
как она безвинно
в этом случае терпит; но
ни одним звуком,
ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы только не повредить службе мужа.
Никто уже не сомневался
в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться
в известных отношениях с нею или с
какою бы то
ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем
в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее
в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему
в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила
в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце
ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так
как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны
в чем бы то
ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Ванька молчал. Дело
в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали,
какой это склад, он начинал
в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог
ни припомнить,
ни сообразить.
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев,
как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками:
ни сострадания,
ни снисхождения у него уж
в этом случае не было.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я
ни йоты,
ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы
в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда
как звука не уразумел из того, что вы прочли.
Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется,
ни уменья,
ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то
ни было
в этом роде
как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
— Ей-богу, я
ни в чем тут не виновата! — возразила Мари серьезно. —
Как же я должна была поступить?
Павел от огорчения
в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает
в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить
в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но,
как бы то
ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Как ни велика была тоска Павла, особенно на первых порах после отъезда Имплевых, однако он сейчас же стал думать,
как бы приготовиться
в университет.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем
как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ,
в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более
в книжку читал… Что
ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею;
в какую только должность прикажете, пойду!
— Да с Симоновым-с, — отвечал Ванька, не найдя
ни на кого удобнее своротить,
как на врага своего, — с ним барин-с все разговаривал: «
В Ярославль, говорит, я не хочу, а
в Москву!»
— Ну да,
как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты
ни заехал —
в Москву ли,
в Сибирь ли,
в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь
в этакой омут,
как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего
в Москве, она, чтобы ей самой было от господ хорошо и чтобы не требовали ее
ни на
какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас
в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом,
как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом
в приходе.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать
как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает
в деревне и
ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
Всеми этими допытываниями он
как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между тем
в голове продолжал чувствовать
ни на минуту не умолкающий шум.
Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть
в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны.
Павлу, по преимуществу,
в новом его знакомом нравилось то, что тот,
как ему казалось,
ни одного шагу
в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все
в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел,
как будто ему
ни до кого и дела не было, — все это очень понравилось Павлу.
Целую неделю Вихров горел
как на угольях. Профессора он видел
в университете, но тот
ни слова не говорил с ним об его произведении.
Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб —
как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами
в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться
ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками!
Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух,
как бы
ни к кому собственно не относясь, но
в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал...
В какой мундир или роброн [Роброн — женское платье с очень широкой круглой юбкою; мода аристократии XVIII столетня.]
ни наряди их, а все сейчас видно, что — мужик или баба.
— Не
в Москву тебе, кажется, надобно, шельмец ты этакий! — сказал ему полковник и погрозил пальцем. Старик, кажется, догадывался о волновавших сына чувствованиях и,
как ни тяжело было с ним расстаться, однако не останавливал его.
— Чего смотрел! — проворчал тот,
как бы
ни в чем неповинный.
—
Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! — опять воскликнул Павел. — Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и
ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом…
У Еспера Иваныча он застал,
как и следует у новорожденного,
в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был
в белом галстуке и во фраке;
в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто
ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
Он говорил, что сделает это; но
как сделает — и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был
ни лгун,
ни хвастун, и если бы нужно было продать себя
в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал.
Салов был
в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому,
как тот
ни противен был ему, однако Павел отправился к нему.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам
ни приглашал, но
как они услышат, что этот театр не то, чтобы
в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
Фатеева это так говорила, что
как будто бы никогда
ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.
Вихров посмотрел ему
в лицо. «Может быть,
в самом деле он
ни на что уж больше и не годен,
как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
— Э, что тут говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение
в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, —
какие бы тебя страдания
ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут!
Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но
ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны
в Москву и вообще на
какое бы то
ни было свидание.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него
в воображении нарисовалась довольно приятная картина,
как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный
в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и
как у того при этом лицо вытянется, и
как он свернет потом тетрадку и
ни слова уж не пикнет об ней; а
в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно,
ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— Вернулся, что там делать-то было! — отвечал Иван,
как бы
ни в чем не повинный.
Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил
в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому,
как Клеопатра Петровна
ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти
как можно скорее.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут,
в последнее время, он взял к себе девчорушечку что
ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее
какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
—
Ни за что! Вы очень больно ужалили меня, — возразила Прыхина и затем сейчас же
как бы совсем занялась игрой
в карты.
— Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! — возразил ей почти со вздохом доктор. — Но тут вот
какая беда может быть: если вы останетесь
в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, — люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю
ни за что.
— Что ж мудреного! — подхватил доктор. — Главное дело тут, впрочем, не
в том! — продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. — Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно,
как это
ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь
в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то
ни было женою; у ней,
как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
Отправив все это
в городе на почту, Вихров проехал затем
в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю,
ни одного чиновника,
ни одного помещика, который бы хоть раз
в жизни не пивал
в этом погребке,
в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать,
как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра…
Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано
в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что
как будто бы у нас
ни ума,
ни сердца не было!»
Вслед за тем Вихров объехал все,
какие были
в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, — и не нашел
ни одной.
«Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное — совершенно кошка какая-то: с
какой высоты
ни сбросьте меня,
в какую грязь
ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения.
Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли книг об расколе; съездите
в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать,
как бы это сочинение велико
ни было; если есть что-нибудь
в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, — книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».