Неточные совпадения
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего
ты Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему
на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила она по-французски.
—
Ты на медведя пришел? — спросил он его с любопытствующим лицом.
— Возьми
ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как
ты будешь сидеть
на медведя! — прибавил он сыну.
— Для чего,
на кой черт? Неужели
ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— А и бог с ним!.. — отозвался Еспер Иваныч, отходя от астролябии и садясь
на прежнее место. — А
ты вот что! — прибавил он Анне Гавриловне, показывая
на Павла. — Принеси-ка подарок, который мы приготовили ему.
— Ну, теперь, сударыня, — продолжал Еспер Иваныч, снова обращаясь к Анне Гавриловне, — собери
ты с этого дивана книги и картины и постели
на нем Февей-царевичу постельку. Он полежит, и я полежу.
— На-ка вот
тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут есть три-четыре рыжичка; если
тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, —
ты загляни в эту шапочку, к
тебе и выскочит оттуда штучка,
на которую
ты можешь все это приобресть.
— Не разберешь
тебя, парень, хорошенько; бог
тебя знает! — сказал он и начал неторопливо стряхивать с себя стружки и напяливать
на себя свой вицмундиришко.
— Ванька! — крикнул он, — поди
ты к Рожественскому попу; дом у него
на Михайловской улице; живет у него гимназистик Плавин; отдай
ты ему вот это письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас же с
тобою пришел ко мне.
— Что ж
ты стоишь?.. — проговорил полковник, вскидывая
на него свои серые навыкате глаза.
— Квартира
тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что
на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец
на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Грешник, мучимый в аду! — обратился к нему Николай Силыч. —
Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!»
На, пей и лакай! — прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
— А что, скажи, — спросил его Николай Силыч, — если бы
ты жил
на тропиках, пил бы али нет?
— А
ты, принц Оранский — франт канальский! — обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту. — Вези меня
на лошадях твоих домой.
— Попробуй! — повторил Николай Силыч. —
Тебя же сошлют
на каторгу, а
на место того вора пришлют другого, еще вористее; такая уж землица наша: что двор — то вор, что изба — то тяжба!
— А что, был ли
ты на поклонении у нового Потемкина?
—
Ты играешь? — спросила его Мари, уставив
на него с некоторым удивлением свои голубые глаза.
—
Ты все тут о любви пишешь, — сказала она, не глядя
на него.
—
Ты знаешь, — начала, наконец, она, — мы переезжаем в Москву! — Голос ее при этом был неровен, и
на щеках выступил румянец.
— Это
тебе, — сказал он, подавая пакет Павлу, — тут пятьсот рублей. Если отец не будет
тебя пускать в университет, так
тебе есть уж
на что ехать.
Особенно
на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда
на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред
тобою!» В это время то одна половина молящихся, то другая становится
на колени; а дисканты все продолжают петь.
—
На что же
ты поедешь в Москву?.. У меня нет
на то про
тебя денег, — сказал он сыну.
— Но зато
ты в Демидовском будешь жить
на казне; все-таки под присмотром начальства! — проговорил он наконец.
— За что же
ты сердишься-то и дуешься? — прикрикнул он наконец
на сына, когда вечером они снова сошлись пить чай.
— А мне вот нужней, чтоб
ты с мужиком жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее буду:
на первых порах
ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с
тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
— Вы знакомы?..
Ты узнал?.. — спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему
на Павла.
— Зачем?..
На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, — не годишься!.. Потому
ты таблицу умножения знаешь, а мы
на место
тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!
— Говорил я
тебе: до чего
тебя довел твой университет-то; плюнь
на него, да и поезжай в Демидовское!
Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул
на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место
на осоке, проговорил: «
На вот спи тут: где же
тебе больше!»
— Да
ты садись, пожалуйста, — сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги
на ногу.
Она, голубушка,
на колени даже перед ним стала и все просила его: «
Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!..»
—
На какой же
ты факультет поступаешь? — спросила она его, чтобы замять разговор о муже.
—
Ты, однако, прежде хотел поступить
на математический с тем, чтобы идти в военную службу, — продолжала Мари с участием.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы
тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне
на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Боже мой, боже мой! — воскликнул он, забегав по комнате. — Этот Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него
на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: «Для чего это
ты, мой милый, шлепнул
на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.
А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во все это время смотрела
на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: «О, голубчик! Знаю я
тебя; знаю, зачем
ты сюда приехал!»
«Что же, говорю,
ты, значит, меня не любишь, если не женишься
на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?» А он мне, знаете,
на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?..
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а
ты у меня
на хлебах будешь жить.
— Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я
тебе достану и прочту, — отвечал Павел и, в самом деле,
на другой же день побежал и достал «Илиаду» в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение
на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам
на должное распоряжение, что и приказываю
тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал,
на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того буду жить?
Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно:
ты сам очень немного получаешь.
— Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле
тебя! — сказал Павел и сел
на стул.
—
Ты меня все время, пока я не поступлю
на службу, будешь содержать с этой госпожой?
— Послушай, Макар Григорьев, я не могу от
тебя этого принять, — начал Павел прерывающимся от волнения голосом. — Чтобы я
на свое… как, быть может,
ты справедливо выразился… баловство стал у
тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, — этого я не могу себе позволить.
— Вот
на что я могу согласиться, — начал он, — я буду брать у
тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу
тебя и жену
на волю.
— Хорошо, если
ты не хочешь, так я отпущу родных твоих
на волю за ту твою услугу; деньги отдам
тебе, а за услугу родных отпущу.
— Ну, и черт с
тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, —
на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение
на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
— Ничего не шокировал.
Ты, однако, завтра все-таки поедешь со мной
на считку? — спросил Павел.
— «О, вижу ясно, что у
тебя в гостях была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший
на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и больше походил
на мужицкого старосту, чем
на итальянского патриция.
— Что же
ты меня не подождал, когда поехал? — спросила она Павла, проходя мимо него и садясь
на один из ближайших к нему стульев.